Стеклянный крест

Как ни странно, запах багульника, пьяный и пряный, быстро меня протрезвил. Клюквой и в самом деле все было усыпано, мшистые кочки сияли, как подушечки, вышитые жемчугами. Покончив со сбором ягоды, я сел на широкий серый прогретый солнышком пень и задумался.

Собственно говоря, ничего странного не случилось, убеждал я себя. Девчонке оставаться здесь просто нельзя. Иван Данилович, конечно, не худший отец, но с дочкой он распорядился скверно. И тут появляюсь я, выползаю, так сказать, на берег, покрытый ряской бородавчатый родственник из столицы. Это ж просто подарок судьбы. Будь я прекрасен, как Аполлон, язык у нее бы не повернулся. А в целом ситуация выглядит вполне благопристойно: троюродный дядюшка забирает племянницу в Москву. Я был Анюте не дядюшка, а несколькоюродный присноназваный брат, но "дядюшка" звучало солиднее, с опорой на хорошую литературную традицию, и я простил себе эту маленькую натяжку. А в самом деле, что такое? Зачем я на этом свете живу? Что толку от меня, одинокого и никому не нужного? Пусть жизнь моя принесет пользу хоть одному человеку, пусть это будет мой личный вклад в гармонизацию, окультуривание бытия: приютить у себя затравленную девчонку, окружить ее спокойным вниманием и ненавязчивой заботой, приучить к хорошим книгам, привить вкус и интерес к языкам – и ничего не требовать взамен, ни уважения, ни даже благодарности. Что в этом плохого? Разве это не счастье?

9.

Насидевшись досыта на своем сиреневом пеньке, я поднялся и огляделся. Мое болото простиралось во все концы вселенной, окаймленное где темным ельником, где купами малинника, где редким березняком. В середине оно было слегка вогнуто, как будто провисало под тяжестью круглого озерца, до краев наполненного, как на Катином коврике, темно-серой шелковистой водой. Вокруг водоема лежали плоские, безжизненные, почти белые мхи, я даже издали мог с уверенностью сказать, что эти мхи зыбучи и коварны: ступая с кочки на кочку, можно подобраться почти к самой воде, но лучше этого не делать, под тонким, как мешковина, сплетением поверхностной растительности колышется бездна жидкой коричневой грязи. Границу опасной зоны обозначали высокие и редкие кусты голубики, ягоды не то что были на них видны, но составляли вокруг этих кустов светло-синюю ауру. Чем дальше от голубичной черты – тем крупнее и крепче становились островки зелени вокруг сиреневых пней, тем чаще кривились уродливые темноствольные березки, к которым я испытывал симпатию почти родственную. Все это было прикрыто, как войлоком, теплым облачным небом, серый цвет которого, от невидимого присутствия солнца, отдавал желтизной. Странно, нет комаров, подумал я – и тут же возле уха моего запищало. Хлопнув себя по щеке, я услышал такой же звонкий шлепок за спиной, обернулся – там за сосенками возле барака торфушек, обхватив себя за плечи руками, стояла голая Катя и сердито смотрела на меня. Мне было понятно ее неудовольствие: городская медсестричка, она в жизни своей, видимо, не была на болоте и понятия не имела, на чем клюква до базара растет, но пристроить ее в пальмовом раю на берегу теплого океана я не мог, поскольку сам этого рая не видел. Единственное, что я мог для нее сделать, – это приодеть ее по-болотному: не отдавать же сестричку на съедение комарам. В сером ватнике, в рейтузах и в брезентовых бахилах, туго обмотанных бечевой, Катя стала красавицей. Голову ей, до самых губ и бровей, я повязал белым платочком, как это делают, собираясь в лес, лиховские девчонки. Поглядев на меня долгим сумрачным взглядом, Катя двинулась ко мне, на ходу сорвала ягодку, положила в рот, поморщилась, все наигранно, так ведут себя люди в сомнениях, когда не знают, с чего начать. Честно говоря, я ее слегка побаивался, да и вообще присутствие этой гурии в моем раю было, скажем так, не совсем обязательным. Неужели мне предписано жить с нею рядышком миллионы лет?

Но сегодня Катя, похоже, переживала период пониженной активности.

– Вы простите меня за вчерашнее, – сказала она, подойдя, – я была не в себе.

– Кто из нас в себе, моя прелесть, – отвечал я, глядя мимо нее. – Ну, что твой дорогой человек, умер или еще пребывает в невежестве?

– Не надо так говорить, – печально сказала Катя. – Я смерти ему не желаю.

– Ну да, ты желаешь ему долгой счастливой жизни, – не удержавшись, пошутил я.

– Может быть, и так, – отступив от меня на шаг, сказала Катя. – Между прочим, я проститься с вами пришла.

– Вот как, – отозвался я. – Что же ты, уезжаешь?

– Да, похоже, мне пора, – сказала она, – только не знаю, куда. Страшновато.

Я посмотрел на нее повнимательнее: интересничает, завлекает? Вид у Кати был какой-то не совсем здоровый: глаза ее лихорадочно блестели, губы потрескались, она их все время облизывала, и такое у меня было ощущение, что ее трясет мелкий озноб. Все-таки она здесь тронулась, подумал я. Если именно этого они хотели добиться своим лечением, то цель достигнута: их можно поздравить.

– А поезжай-ка ты, голубка, в Бразилию, – посоветовал я. – Будешь с мулатами на карнавалах плясать. С мулатами все пройдет.

Катя постояла, переминаясь с ноги на ногу.

– Вот вы как сурово со мной, – сказала она наконец. – Правильно, так нам, уродкам, и надо. А то – разлетались. Спасибо вам, Евгений Андреевич.

– За что? – спросил я.

– За то, что позволяли мне глупости делать, – тихо сказала Катя. – У меня ведь, кроме вас, в жизни никого не было. С этим и прожила.

– А дорогой человек?

– Я его ни за что наказала, – ответила Катя, – за уродство свое. У него жена, дочка маленькая, я у них на глазах и устроила этот спектакль. Да гостей еще был полный дом. Дочке годик и три месяца, сейчас в школу ходит. Неужели помнит? Вот такими глазами смотрела. Убить меня мало.

Мне стало жалко бедную дурнушку.

– Сколько ж ты здесь лет? – спросил я.

– Ай, не знаю, – Катя вяло махнула рукой, – то ли шесть, то ли восемь, какое это теперь имеет значение? В общем, много. И все вас ждала.

– Ну, почему же меня?

– А кого ж еще? Только вас мои руки помнили. Как увидела – от радости чуть с ума не сошла. Вот, думаю, повезло, теперь уж мы им покажем. Дура – дура и есть. Показала себя во всей красоте. Вы, наверно, незнамо что обо мне думаете.

– Нет, Екатерина Сергеевна, – искренне сказал я, умиленный этим старомосковским "незнамо что", так говорила моя добрая мачеха Поля. – Нет, сестричка, я думаю о тебе хорошо. Я во сне тебя часто видел.

– Ну вот, я так и знала, – безучастным голосом ответила Катя, – тоже моя заслуга. Это ж я вас сюда заманивала, сволочь такая, песенку вам пела: "При-и-ходи скорей". Песенку вы тоже слышали?

– Нет, не слышал, а услышал бы – так ни за что бы не пришел.

– Почему?

– Потому что голос у тебя куриный. И не бери ты этот грех себе на душу: не из-за тебя я здесь оказался. Другая нашлась.

Катя помолчала.

– Красивая? – шмыгнув носом, спросила она.

– Очень, – ответил я. – Как ангел небесный.

– А вы простите ее.

– Уже простил. Я ее еще при жизни простил.

– Это хорошо, – сказала Катя, подумав. – Теперь надо, чтобы и она вас простила.

– А за что? – удивился я. – Я ее любил без памяти.

– Ну, вам виднее, – проговорила Катя. – Все, пора мне, ухожу. Очень я вам благодарна, Евгений Андреевич, что вы меня не тронули, не стали через меня счеты сводить, не пошли у меня на поводу, у мерзавки. Я ведь вас в такую яму затащить хотела, в такую грязь. Счастливо вам оставаться. И не поддавайтесь никому.

Быстро наклонившись, Катя поцеловала меня сухими шершавыми губами, повернулась и ушла. Я ее не задерживал. Вся душа моя была промыта этим разговором, как чистыми слезами, день вокруг меня тихо сиял, россыпи ягод светились, и каждую хвоинку, каждый осиновый листик я видел так отчетливо, словно они были в единственном экземпляре.

Глядя окрест, я увидел вдали еще несколько бараков, возле одного копошилась живая душа, остальные, похоже, были покинуты. Малолюдность моей вечности поразила меня своей, так сказать, географической наглядностью. Что-то тут было не то. По всем понятиям, мое болото должно было кишеть людьми – теми, кто умер до меня, не говоря уже о том, что постоянно должны были прибывать новые. Да плевать мне на новых, здесь должна быть как минимум моя мама, единственная родная мне душа, и ее я просто обязан был отыскать. Узнает ли, примет ли, полюбит ли она меня, пожилого угрюмого урода? Нет, я не стану пугать ее и тревожить, я просто погляжу на нее издалека, а если она меня ждет – то непременно узнает. А может быть, я покажусь ей любимым ее малышом. Как это было бы прекрасно.