Страница 54 из 59
Подобный предыдущему сосуд для пепла, изображенный у Gori на той же таблице под № 1, представляет также изгнание злых духов из бесноватого мужчины; но при звуке музыки.
Известно, что в Италии ужаление тарантула производит бешенство, излечиваемое только плясовой музыкой. Надпись отличается несколько от предыдущей, её должно читать так:
1) В подлиннике: Явтити беси ево, какiе имал.
2) По-русски: Явитесь бесы его, каких (которых) он в себя принял.
У Dempster’a находятся на таблицах XXXVI и XXXVII еще две подобные, немного изменённые надписи. Там бесноватый вылечивается не водой, но огнем, держа колено в огне жертвенника и выказывая боль (Эксперименты такого рода, вероятно, могут страждущему расстройством рассудка поставить опять голову на своё место. Ведь акупункция помогает же от подагры. - Примеч. переводчика). Один из присутствующих льёт масло на огонь, другой держит животное, похожее на собаку, назначенное для принятия в себя бесов. На заднем плане играют три лица на инструментах, а четвёртое приносит плоды. Вероятно, музыка назначена для того, чтобы заглушить болезненный крик пациента.
Достопочтенный придворный священник в Веймаре, Стефан Сабинин, которому мои археологические занятия обязаны приятным его участием, прислал мне это изображение, взятое из «Tischein’s Engravings» для объяснения надписи, которую я при первом взгляде принял за славянскую. Вскоре после того я нашёл то же самое изображение в «Boekh, Inscript. grace. Vol. 1, p. 12», где осторожный издатель удерживается, однако же, от истолкования её, имея, вероятно, основательные причины на то. Напротив того в мифологической галерее Millin’a под № 512 помещено это изображение вместе с надписью, признанной им за греческую и изъяснённою так:
(«Дважды настигнутый смертью добывает он колесницу.»)
Millin видел в этой сцене убитого Улиссом и Диомедом Долона, которому Гектор обещал Ахиллесову колесницу.
Millin, у которого под руками находилось такое множество средств, составляет авторитет предо мной, повелевающий молчать. Поэтому я готов почитать это дело решенным и довольствуюсь только обнаружением некоторых моих сомнений, хотя, может быть, и ни к чему не ведущих.
Счастливый объяснитель надписи хочет, кажется, удержать здесь этрусские формы букв; а потому он объявляет третью букву, имеющую форму М, двенадцатую и двадцать третью за S; а седьмую, имеющую форму V, за L; хотя он ту же букву V, на девятнадцатом месте вновь встречающуюся, почитает уже не за L, но за Y. Если против этого ничего нельзя сказать, потому что у Этруссков V имело четвероякое значение, как то: L, О, U и Y; то нельзя не спросить, отчего здесь в самом начале встречается D, а далее четыре раза О, когда известно, что этрусский алфавит не имел ни D, ни О? Следовательно, надпись писана не этрусскими, но древнегреческими буквами. Но вслед за ним невольно является второй вопрос: что могло его, т.е. грека, побудить, чтобы в чисто греческой надписи отвергнуть в самом начале букву (Дельту), столь известную всем и встречающуюся во всех надписях, и заменить её заимствованной у Латин буквой D, округленной почти в О? К этим сомнениям присовокупляются ещё многие.
По какому праву Millin приказывает десятой букве отвечать за G (ге), когда она представляет нисколько не подлежащую сомнению этрусскую букву R (эр)? Четыре раза встречается в этой надписи буква Е и из них три раза с удлиненным черешком и потом, близко к концу, в нормальной своей форме; отчего эта разность? Разве потому, что Е на конце не есть простой Эпсилон, но должно отвечать за Н (Эта)? Millin утверждает, что осьмая буква I должна быть эта; он же утверждает наконец, что буква, заключающая надпись, N (Эн) должна идти за М, и потому недостающую черточку считает стершеюся или забытою. Положим, что последнее было бы справедливо и N есть действительный М, то все мы остаемся в затруднении, потому что Millin трижды встречающееся в надписи М почитает за этрусское S (Эс) и отнюдь не читает за М. Наконец, я позволяю себе ещё один вопрос: почему вторая, девятая и пятнадцатая буквы, имеющие форму S или Z, должны тут читаться за I, тогда как мы в осьмой букве имеем уже правильное и нормальное I?
Такие явления можно, конечно, легко устранить диктаторским тоном, но знатока этим никак не проведёшь, и он снова начнёт доискиваться иного истолкования надписи. Но довольно о надписи, под которой я поставил соответствующие славяно-русские буквы. Теперь перехожу к обозрению самого рельефа и делаю следующее предложение.
Пусть герои Улисс и Диомед вместе с Долоном идут своею дорогою, потому что надпись, по толкованию Millin’a, не называет ни одного из этих имён; чего бы, кажется, не должно быть. Ибо как же бы иначе зрителю, особенно из народа, понять, что тут представлено? Ведь не стоял же подле этой бронзы постоянно толковник, объяснявший каждому созерцателю изображения, историю Долона и обещание Гектора доставить ему колесницу Ахиллеса. Да и самое изображение нисколько не сообразуется с рассказом Омира.
Долон носил выдряный шишак, на плечах волчью шкуру, в руках лук и метательное копье или дротик. От всего этого нет в антике и следа. Здесь, кажется, просто изображена битва двух гладиаторов, друг на друга нападающих, а отнюдь не на безоружного, между них стоящего человека. Для чего бы им выдавать вперёд железные ножны мечей своих, как не для отражения ударов; но нагой старик (мнимый Долон Millin’a) вовсе не имеет при себе никакого оружия и не защищается, следовательно, ему нечем наносить удары, а потому и отражать их там, где они не существуют, нет никакой надобности. Да и можно ли осрамить двух бессмертных древних героев, каковы Улисс и Диомед, таким изображением, где они, оба вооружённые, нападают на одного и беззащитного? Это были бы не герои, но жалкие трусы, и история, наверное, не сохранила бы недостойных имён их в продолжение тысячелетий!
Итак, я вижу в этом изображении ни более, ни менее как двух гладиаторов, нападающих друг на друга, между тем как человек, между них стоящий и обращенный к одному лицом, кажется, возбуждает его словами, в надписи заключающимися; это бывалое дело при подобных битвах.
Если же принять здесь в соображение, что на древних славянских памятниках буква Ч (Червь) изображалась как латинское F, то встречающееся здесь трижды Е с удлинённым черешком может быть принято за славянское Щ, и тогда надпись читается следующим образом:
«Озм, пщры жром, тож он нищ памятохщен». А по вставке пропущенных гласных:
«О земь, пещеры жаром! тоже он нищий памятохищен!»
По-русски:
О земь его! сжечь пещерным огнём! он тоже злопамятный ни щий.
Под пещерой здесь подразумевается такая, в какую ставили у древних Славян пепел сожжённых трупов.
Ныне не употребляемое в русском языке древнее составное слово «памятохищен» однозначуще с употребляемым еще и доселе словом злопамятный (памятозлобивый ).
Попал ли я на истинный путь или нет, объяснит будущность. Миллин! тень твоя да простит мне эту дерзость!
У Mommsen’a этот памятник изображён на табл. XII, № 35 и «описан на стр. 190; это шар из обожженной глины на исписанном поддоне или пьедестале; где найден неизвестно, а ныне находится в коллекции «de Minicis» в «Fermo».
С обеих сторон шара написана чёрной краской дубинка (clava). Надпись на поддоне, поддерживающем глобус, начерчена греческими буквами. Можно ясно читать:
IЕРЕКЛЕО3 3КЛАВЕН3II.