Холм грез

После визита юного Долли Луциан с радостью вернулся к тем сокровищам, которые прятал от глаз профанов. Он выглянул из окна, проследил за тем, как его гость вскочил на подножку заворачивавшего за угол трамвая, и с облегченным хохотом запер дверь своей комнаты. Порою, остро ощущая одиночество, Луциан начинал с тоскою мечтать о дружеских голосах, однако визит пригородного сноба излечил его от этой тоски, и он с острым наслаждением вернулся к своей волшебной работе в покое и безопасности, словно на необитаемом острове.

Но бывали и такие дни, которые Луциан до сих пор не решался оживить в своей памяти. Месяцы отчаяния и ужаса, пережитые им во время первой, проведенной в Лондоне зимы. Мозг Луциана расслабился: сколько же лет прошло с тех пор, как появились эти мучительные переживания? Они казались далеким прошлым, но в то же время пламя ужаса все еще полыхало перед Луцианом, заставляя его из осторожности прикрывать глаза. Одно ужасное видение по-прежнему стояло перед глазами — он не мог выбросить из головы зрелище давнишней оргии призрачных фигур, кружащихся в хороводе, и плевков пламени газовых ламп, адских курильниц, медленно вращающихся под яростным напором ветра. Было что-то еще, чего Луциан припомнить не мог, — и это что-то наполняло его ужасом, затаившись в потемках души, словно омерзительный зверь, скорчившийся в темной пещере.

И снова без всякой видимой причины Луциан представил себе заброшенный дом посреди поля. В такие страшные ночи, как эта, о стены дома наверняка бьется завывающий ветер, высокий вяз раскачивается и стонет у дверей, хлещет в окно дождь, а дрожащие кусты стряхивают влагу на рыхлую почву. Луциан выпрямился, пытаясь отбросить это видение, но вопреки собственной воле снова и снова рисовал себе влажные пятна на покосившихся стенах, склизкие следы плесени на подоконнике, узкую полосу света, пробивающуюся между занавесками, и чью-то смутную фигуру внутри — фигуру самого несчастного и одинокого в мире человека, навеки прикованного к этой разрушенной комнате. Нет, нет, все окна были совершенно черны, и внутри не светился ни единый лучик надежды. Одинокий человек сидел в полной темноте, прислушиваясь к завыванию дождя и ветра, к стонам и жалобам вяза, бьющегося о стены и крышу его дома. Луциан никак не мог избавиться от этого видения.

Сидя за столом и глядя в серую тьму, он почти наяву видел комнату, которая столько раз тревожила его воображение: опирающийся на тяжелую балку низкий потолок испещрен дымными пятнами, изломами и трещинами, а сама комната заставлена старой, обшарпанной и жалкой мебелью — софа, набитая конским волосом, протерлась до дыр и расшаталась, обрывки бледно-розовых, а местами уже грязно-черных обоев валялись на полу и узкими полосами свисали со стен. Запах распада, векового болота, гниющего дерева — все эти испарения забивали легкие и наполняли сердце страхом и тоской.

В третий раз дрожь ужаса пробежала по телу Луциана — может, он перетрудился и чувствует первые признаки какой-то тяжелой болезни? Разум беспомощно заблудился среди страшных и путаных видений, а сбившееся с пути воображение порождало и облекало плотью самые невероятные призраки. Луциан почти задыхался — ему казалось, что воздух в комнате тоже стал сырым и тяжелым и пропитался запахом могилы. Тело по-прежнему оставалось расслабленным, и хотя Луциан не раз пытался приподняться в своем кресле, у него не было на это ни сил, ни желания. И все же он не будет больше думать о заброшенном доме среди полей — лучше вернуться к тем радужным дням, когда началось его сражение с бумагой, к тем счастливым ночам, когда ему удавалось одерживать победу.

Луциан припомнил, как в ту первую лондонскую зиму он сумел убежать от отчаяния — от чего-то еще более худшего, чем отчаяние. Однажды бледным февральским утром пришло облегчение, и после долгой череды тяжких и страшных ночей письменный стол, работа и рукопись вновь поглотили и надежно укрыли его от ужаса жизни. А затем, в одну прекрасную летнюю ночь, когда Луциан лежал без сна, прислушиваясь к пению птиц, ему явились смутные и сияющие образы. Целый час, пока не наступил рассвет, он ощущал в себе присутствие иных веков. На его глазах возрождалась поглощенная зелеными полями жизнь, и его сердце задрожало от счастья, когда он понял, что наконец обрел красоту, к которой так долго стремился. Луциан едва мог заснуть — восторженные, будоражащие мысли не давали ему покоя. Вскочив с постели и поспешно позавтракав, он выбежал на улицу и направился в китайский магазинчик на Ноттинг-Хилл, чтобы купить бумагу и новые перья. Луциан прошел по улице из конца в конец и заметил, что она ничуть не изменилась. Порою мимо с лязгом проезжал омнибус, изредка с центральной улицы сворачивала коляска, привычно жужжали и звенели трамваи. Медлительная пригородная жизнь шла по-прежнему — какие-то люди, не принадлежащие ни к какому определенному классу и без особых примет, торопясь, а то и не спеша, шли с востока на запад и с запада на восток. Иногда они сворачивали в переулки, чтобы медленно прогуляться по пустырю, чернеющему севернее, а иногда просто бродили по лабиринту примыкающих к реке улочек. Проходя мимо, старых переулков, Луциан всегда бросал туда взгляд и неизменно изумлялся их таинственности и одиночеству. Некоторые из переулков были совершенно пустынны, и он видел лишь ряд домов — свежевыкрашенных, прибранных и, казалось, в любую минуту готовых принять жильцов — и чисто выметенную мостовую между ними. Нигде не было ни души, ни звука не раздавалось в этом дремотном царстве. Словно среди ночи внезапно вспыхнул дневной свет, но улица осталась безлюдной и вымершей, как в самый глухой предрассветный час. В других переулках, тех, что были застроены и заселены уже давно, стояли дома получше. Они далеко отступали от тротуара, перед каждым имелся зеленый дворик, отчего весь переулок можно было принять за аллею, огражденную низкими стенами кустов и прорезанную гладкой, натоптанной лесной тропой. Порою в таком переулочке показывалась фигура лениво бредущего человека — прохожий медлил и колебался, нащупывая дорогу, будто и впрямь попал в лабиринт. Трудно сказать, что производило более жалкое впечатление — опустевшие переулки, по обе стороны от главной улицы, или же сама улица с ее призрачным неестественным оживлением. Проспект был чересчур широким, чересчур длинным и серым, и те, кто попадал сюда, словно превращались в бредущих в тумане призраков. Это напоминало мираж из восточной сказки, караван, который видит путник, заблудившийся в пустыне, — тысячи верблюдов проходят мимо, не обращая внимания на крики человека. Так и призрачные прохожие: появлялись и исчезали, разминувшись друг с другом, и не обращали на происходящее вокруг никакого внимания — каждый был занят своим делом, окутан своей тайной. Не вызывало сомнений, что люди на оживленных улицах не замечают даже того, с кем случайно сталкиваются или кого задевают локтем, каждый человек воспринимает других людей как фантомы, хотя их пути скрещиваются и переплетаются, а глаза ничем не отличаются от глаз живых людей. Если кому-то доводится идти в компании с попутчиком, то эти двое неустанно бормочут что-то понятное лишь им одним, то и дело настороженно оглядываясь по сторонам и приглушая шаги, словно состоят во вражде со всем миром. На перекрестках дорог, там, где прерываются ряды домов и появляются жалкие, Бог знает на кого рассчитанные лавочки, собираются странные тени, притворяющиеся живыми людьми. Женщины тревожно перешептываются возле лавки зеленщика, а бедняки в темной, поношенной одежде перебирают красные ошметки плоти, выброшенные на прилавок небритым мясником. Из кабачка на углу доносится нестройный шум — голоса то забираются высоко вверх, то обрываются, как в древнем псалме, а их обладатели беспорядочно дергаются, как куклы, симулируя веселье.

Свернув и перейдя через улицу, похожую на серый, застывший в камне февраль, Луциан попадал в иной мир — здесь весь угол занимал большой сад с полуразвалившимся домом в глубине. Лавры напоминали огромные черные скелеты с немногими уцелевшими зелеными жилками, дубы сумрачно нависали над крыльцом, сорняк забил цветочные клумбы. Темный плющ высоко взобрался по стволу старого вяза, а на лужайке, на корнях умерших деревьев, разросся коричневый грибок. Голубая веранда и такого же цвета балкончик над главным входом выцвели и посерели, на штукатурке виднелись оставленные непогодой темные пятна. Кругом стоял сырой запах распада — испарение черного перегноя, свойственное старым городским насаждениям, повисло над садом в калиткой. А затем снова шел ряд домишек, притулившихся у самого края мостовой, откуда-то из подворотен на свет Божий появлялись бессмысленные лавочки, и тускло-черные фигуры начинали роиться и жужжать вокруг склизких кочанов капусты и кровавых ошметков мяса.