Сокровенный свет

Артур Мейчен

«Сокровенный свет»

1

Осенним вечером, когда бледно-голубая дымка скрыла уродство Лондона и его длинные, широко раскинувшиеся проспекты обрели красоту, мистер Чарльз Солсбери неторопливо спускался по Руперт-стрит, постепенно приближаясь к своему любимому ресторанчику. Он смотрел себе под ноги, пристально изучая мостовую, и уже почти добрался до узкой двери ресторана, когда на него налетел человек, подоспевший с другого конца улицы.

— Простите, — сказал мистер Солсбери, — я задумался и не смотрел по сторонам. Черт, да это же Дайсон!

— Совершенно верно. Как твои дела, Чарльз?

— Все в порядке. Но ты-то где пропадал? Я тебя, кажется, уже лет пять не видел.

— Да нет, поменьше. Помнишь, ты как-то навещал меня на Шарлотт-стрит — дела мои в то время шли совсем плохо?

— О да. Ты еще жаловался тогда, что задолжал хозяйке за пять недель и тебе пришлось по дешевке продать часы.

— У тебя замечательная память, милый Чарльз. Я переживал тогда действительно тяжелые времена. Но, что интересно, вскоре после твоего визита дела пошли еще хуже. Один мой приятель назвал мои попытки выкарабкаться «дохлым номером». Честно говоря, я не люблю жаргон, но точнее не скажешь... Однако нам стоит войти в эту дверь: мы загородили дорогу людям, которые тоже хотят пообедать — вполне извинительная человечес­кая слабость, не правда ли, Чарльз?

— Конечно, конечно, зайдем. Я как раз размыш­лял, не занят ли столик в углу — знаешь, там, где кресло с замшевой обивкой.

— Прекрасно знаю этот столик — он не занят. Так вот, как я уже говорил, дела мои пошли еще хуже.

— И что же ты предпринял? — спросил Солсбери, усевшись за стол; он пристроил свою шляпу и уже с предвкушением рассматривал меню.

— Что я предпринял? Сел и хорошенько подумал. Я получил прекрасное классическое образование, но не имел ни малейшей склонности к бизнесу любого рода. С таким капиталом мне предстояло выйти в мир... Представляешь, есть люди, которым не нравятся оливки. Жалкие дураки! Я часто думаю, Солсбери, что, пожалуй, мог бы написать гениальные стихи, будь у меня оливки и бутылка красного вина. Давай закажем кьянти — может быть, оно здесь и не слишком хорошее, но зато бутыль, в которой его подают, просто бесподобна.

— В этом ресторане хорошее кьянти. Можно заказать большую бутылку.

— Отлично. Итак, я обдумал свое безвыходное положение и решил избрать карьеру писателя.

— Правда? Вот уж действительно оригинальное решение. Однако у тебя вполне преуспевающий вид.

— Однако! Какое пренебрежение к благородной профессии. Похоже, Солсбери, ты не способен понять величия художника. Представь себе, я сижу за рабочим столом — ты вполне мог бы застать меня в этой позе, если бы потрудился зайти, — передо мной чернила и ручка, вокруг — пустота, а несколько часов спустя из ничего может появиться на свет творение!

— Совершенно согласен — я имел в виду, что литература — занятие неблагодарное.

— Ошибаешься, она всегда воздает за труды. К тому же вскоре после твоего визита я унаследовал небольшую ренту. Умер мой дядя, который перед смертью почему-то решил проявить щедрость.

— Ах, вот как. По-видимому, это было очень кстати.

— О да, весьма кстати. Должен заметить, что я воспринял это неожиданное наследство как своего рода стипендию для продолжения моих изысканий. Я только что отрекомендовался писателем, но, возможно, точнее было бы назвать меня исследователем. Право, Дайсон, ты действительно изменился за эти несколько лет. Я всегда считал тебя ленивым бездельником, бесцельно шатающимся по городу, одним из тех, кто с мая по июль проводит время, фланируя по тенистой стороне Пиккадилли.

— Верно. Я находился тогда в процессе становления, хотя и не осознавал этого. Ты же знаешь, мой отец был беден и не мог отправить меня в университет. Пребывая в невежестве, я злился, что так и не завершил своего образования. Заблуждения юности, Солсбери, не более того, моим университетом стала Пиккадилли. Именно там я начал изучать великую науку, которой предан и ныне.

— Какую науку ты имеешь в виду?

— Тайну огромного города, физиологию Лондона; и буквально, и метафизически это величайшая тема для размышлений, какая только может занимать человеческий разум... Что за бесподобное рагу — достойный конец для фазана!.. И все же — мысль о грандиозности и сложности Лондона иногда подавляет меня. Париж можно понять, если не пожалеть времени, но Лондон навсегда остается тайной. В Париже можно точно сказать: «Здесь живут актрисы, здесь — богема, а здесь — Rates[1]»; но в Лондоне все иначе. Ты назовешь какую-нибудь улицу обиталищем прачек — и будешь вполне прав, но при этом где-нибудь на втором этаже одного из домов найдется человек, изучающий исторические корни халдеев, а в мансарде напротив — всеми забытый, умирающий художник.

— Да, Дайсон, ты не изменился — и никогда не изменишься, — заметил Солсбери, смакуя кьянти. — Как всегда, тебя уносит на крыльях воображения: загадка Лондона существует только в твоих грезах. На мой взгляд, это обычный, скучный город! Здесь даже не бывает по-настоящему артистичных преступлений, которыми изобилует Париж.

— Налей мне еще немного вина. Спасибо. Ошибаешься, дорогой, очень даже ошибаешься. По части преступлений Лондону стыдиться нечего. Агамемнонов у нас достаточно — не хватает Гомера. Как говорится, carent quia vate sacro[2].

— Я помню эту цитату. Правда, мне не совсем понятно, к чему ты клонишь.

— Попросту говоря, в Лондоне нет ни одного писателя, который специализировался бы на такого рода вещах. Наши репортеры — глупцы, своим рассказом они способны испортить любую историю. Их представление о страхе, о том, что вызывает в человеке ужас, просто смехотворно. Этих писак интересует только кровь, вульгарная ярко-красная кровь, и когда им удается ее заполучить, они накладывают ее жирными мазками и думают, что вышла впечатляющая статья. Убожество да и только! К сожалению, именно самое заурядное, жестокое убийство и привлекает их, получая, как правило, наиболее подробное освещение. Слышал ли ты когда-нибудь о «Харлесденском деле»?

— Нет, во всяком случае, я ничего не припоминаю.

— В том-то и суть. А ведь это чрезвычайно занятная история. Я расскажу ее, пока мы будем пить кофе. Как ты знаешь — хотя, возможно, и не знаешь, — Харлесден расположен на окраине Лондона, но представляет собой нечто совсем иное, чем старые, густо заселенные пригороды вроде Норвуда или Хэмпстеда. Он отличается от них так же разительно, как сами эти два пригорода отличаются друг от друга. В Хэмпстеде внушительных размеров здание в китайском стиле с прилегающими к нему тремя акрами земли благополучно соседствует с маленькими домиками из сосновых досок, причем такая эклектика стала считаться в последнее время признаком артистичности; в Норвуде обосновались преуспевающие буржуа, привлеченные перспективой жить «рядом с Дворцом»[3], соседство с которым уже через полгода начинает тяготить их; но Харлесден ничем не примечателен. Это совсем новый пригород, еще не успевший обзавестись характерными особенностями. Ряды красных домов, ряды белых домов, нежно-зеленые жалюзи на окнах, вычищенные дорожки перед входами, маленькие задние дворики, именуемые садами, несколько убогих магазинчиков — и вот, едва ты решил, что запомнил физиономию этого места, как она вдруг расплывается перед твоими глазами и исчезает.

— Какого черта ты хочешь этим сказать? Можно подумать, что дома рушатся, стоит только на них взглянуть!

— Ну, не совсем так. Исчезает целостность Харлесдена. Улица сворачивает и превращается в заброшенную тропинку, дома трансформируются в вязы, а задворки — в цветущие луга. Один шаг — и ты попадаешь из города в деревню; нет той постепенности перехода, как в маленьких провинциальных городках, где зеленые лужайки и большие сады, заставляя дома слегка расступиться, плавно изменяют окружающий ландшафт; в Харлесдене ты словно переступаешь невидимую границу и попадаешь в другой мир. Люди, живущие в этом пригороде, по-моему, в основном работают в Сити. Я видел несколько раз переполненные омнибусы, следующие в ту сторону. И все же даже посреди полуночной пустыни человек чувствует себя менее одиноким, чем ясным днем в Харлесдене. Будто попал в город мертвых: раскаленные улицы пусты, и даже мысль, что это тоже часть Лондона, никак не укладывается в голове. И вот, год или два назад, жил в тех местах некий врач, украсивший красной лампой и медной табличкой свой дом в самом конце одной из этих чистеньких улиц, где сразу за домом начинались уходившие на север поля. Не знаю, почему он выбрал такое глухое место — быть может, доктор, назовем его, скажем, Блэк, был прозорлив и строил расчет на будущее. Как потом выяснилось, родственники давно потеряли его из виду, не знали, что он стал врачом, и тем более не имели представления о том, где он живет. Итак, доктор Блэк поселился в Харлесдене, приобрел кое-какую практику и тихо жил в этом пригороде Лондона вместе со своей красавицей-женой. Летними вечерами супруги Блэк отправлялись вдвоем на прогулку, и люди, видевшие их, утверждали, что они производили впечатление очень любящей пары. Прогулки продолжались всю осень, затем прекратились, и неудивительно: когда сильно похолодало и начало рано темнеть, поля возле Харлесдена утратили свою привлекательность. В течение всей зимы никто не видел миссис Блэк, на вопросы пациентов доктор Блэк неизменно отвечал, что «она плохо себя чувствует, однако к весне, несомненно, поправится». Но наступила весна, за ней лето, а миссис Блэк так и не появилась; люди потихоньку начали сплетничать, и все более странные вещи можно было услышать во время «вечерних чаепитий», которые, как вы, наверное, знаете, являются единственным развлечением в такого рода пригородах. Все чаще доктор Блэк стал замечать на себе косые взгляды, а его и так не слишком обширная практика почти свелась к нулю. Вскоре соседи пришли к выводу, что доктор каким-то образом избавился от своей жены, что миссис Блэк мертва. Но это оказалось не так; в июне жители окрестных домов вновь смогли увидеть миссис Блэк. Было воскресенье, один из редких солнечных дней, какими порой балует нас английский климат; лондонцы устремились в поля — на север, на юг, на запад и на восток — вдыхать ароматы цветущего боярышника и наслаждаться красотой диких роз, образующих живые изгороди. Я тоже спозаранку отправился в путь и после долгой прогулки собирался уже вернуться домой, но каким-то образом забрел в этот самый Харлесден. Точности ради должен заметить, что я выпил стакан пива в довольно преуспевающем заведении под названием «Генерал Гордон» и какое-то время бесцельно бродил неподалеку, пока не увидел удивительно соблазнительный пролом в живой изгороди. Я решил обследовать открывшиеся моему взору луга. Мягкая трава необычайно приятна для ног после жуткого пригородного гравия, и я просто блаженно ходил по лугу, но затем нашел скамейку и решил посидеть и выкурить трубку. Я достал кисет и глянул в сторону домов — и тут, Чарльз, у меня перехватило горло и зубы начали выбивать дробь, я так сильно согнул трость, которую привык брать с собой на прогулки, что она переломилась надвое. Казалось, мощный электрический заряд пронзил мой позвоночник, и какое-то время — по-видимому, короткое, хотя мне представлялось, что прошла целая вечность, — я пытался понять, что же произошло. Наконец я осознал, отчего содрогнулось мое сердце и кости съежились, словно в предсмертной агонии. Подняв глаза, я уперся взглядом в последний по этой улице Харлесдена дом, в верхнем окне которого на краткий миг показалось лицо. Лицо женщины — но в нем не было ничего человеческого. Все мы, Солсбери, не раз слышали в церкви — в нашей трезвомыслящей англиканской церкви — о неутолимой страсти и неугасимом огне, но, думаю, мало кто из нас понимает, что на самом деле означают эти слова. Надеюсь, тебе никогда не придется пережить того, что довелось мне, когда я увидел в окне это лицо; представь: надо мной — летнее синее небо, теплый ветерок овевает меня свежим дуновением, и вдруг... Я понял, что случайно проник взглядом в иной мир, заглянул в окно заурядного современного домика — и увидел разверстую пасть преисподней. Первый шок прошел, но еще раза два мне казалось, что я вот-вот упаду в обморок: ледяной пот струился по моему лицу, и я с трудом ловил ртом воздух, как если бы тонул. Наконец мне удалось встать и подойти к дому: у парадной двери красовалась медная табличка — «Доктор Блэк». Было ли то провидение или просто мое везение, но как раз в этот момент дверь отворилась и по ступенькам крыльца спустился какой-то человек — я не сомневался, что это и есть доктор Блэк собственной персоной. Типичный лондонец: длинный, тощий, бледный, с поблекшими черными усиками. Проходя мимо меня, доктор бросил в мою сторону лишь тот рассеянный взгляд, которым обычно обмениваются случайные прохожие, но я почувствовал, что с этим человеком сталкиваться опасно. Как ты понимаешь, я отправился восвояси весьма озадаченный и потрясенный увиденным... Позже я еще раз посетил заведение под названием «Генерал Гордон» и постарался собрать все местные сплетни о докторе Блэке и его жене. Я не распространялся о том, что видел в окне женское лицо, но мне рассказали о прекрасных золотых волосах миссис Блэк, неизменно вызывавших всеобщий восторг, и я понял: то, что недавно привело меня в такой ужас, было ничем иным, как копной золотых волос, подобных сияющему ореолу вокруг лица сатира. Все это изрядно меня растревожило, и, вернувшись домой, я попытался уговорить себя, что все происшедшее — обман зрения, но, увы, — без толку. Я знал совершенно точно: все, о чем я тебе только что рассказал, мне не пригрезилось, я действительно видел это, видел лицо миссис Блэк. И потом — все эти местные сплетни, подозрения в убийстве; хоть я и знал, что они неверны, но меня не покидала твердая уверенность, что в ярко-красном доме на углу Девон-роуд происходит что-то ужасное: как же из этих двух несовпадающих предпосылок выстроить сколько-нибудь разумную теорию? Так я оказался причастным к миру тайны, я ломал себе голову над этой загадкой, посвящал все свободные минуты попыткам собрать воедино нити своих размышлений, но мне так и не удалось хоть на шаг приблизиться к какому-нибудь разумному решению, и, пока утекали летние дни, эта загадка все больше покрывалась туманом, превращалась в какой-то расплывчатый и смутный ужас, словно ночной кошмар, приснившийся месяц назад. И вскоре эта история померкла бы где-то в глубинах моего сознания — вовсе забыть ее я бы не смог, потому что такое не забывается, — но однажды утром, просматривая газеты, я заметил небольшую колонку, набранную мелким шрифтом. Заголовок, который привлек мое внимание, гласил: «Харлесденское дело», и я сразу понял, о чем сейчас прочту. Миссис Блэк мертва. Доктор Блэк вызвал другого врача, чтобы засвидетельствовать смерть жены, но тот что-то заподозрил, в результате чего началось расследование и было произведено вскрытие. И что же обнаружили? Вот это-то и озадачило меня: должен признаться, такого я вовсе не мог ожидать. Оба врача, которые производили вскрытие, пришли к выводу, что никаких следов преступления нет, даже с помощью самых изощренных тестов и всевозможных новейших реактивов не удалось обнаружить ни малейшего присутствия яда. По мнению патологоанатомов, смерть была вызвана странной и очень любопытной, с научной точки зрения, формой воспаления мозга. Ткани мозга и молекулы серого вещества претерпели целый ряд самых необычных изменений; младший из врачей, производивших вскрытие, считавшийся специалистом по заболеваниям мозга, объявляя свое заключение, произнес несколько фраз, которые уже тогда поразили меня, хотя я еще не мог осознать их подлинного смысла. Он сказал: «В самом начале нашего исследования я был крайне удивлен, обнаружив симптомы и явления, совершенно мне неизвестные, несмотря на мой довольно большой опыт в этой области. Сейчас нет нужды подробно их описывать, замечу лишь одно: в процессе исследования мне была трудно заставить себя поверить в то, что передо мной мозг человека». Это необычное заявление вызвало некоторое замешательство, и следователь спросил врача, не означают ли его слова, что исследуемый мозг напоминал мозг животного. «Нет, — возразил доктор, — здесь другое. Некоторые признаки действительно напоминали мозг животного, но другие — и это кажется мне гораздо более странным — выявляли нервную организацию совершенно иного типа, чуждую как человеку, так и животным». Все это звучало довольно странно, тем не менее суд без колебаний вынес вердикт, подтверждающий, что смерть носила естественный характер, публика потеряла интерес к происходящему, и дело было закрыто. Но когда я прочел отчет этого врача, мне захотелось узнать о «Харлесденском деле» как можно больше, и я решился начать то, что представлялось мне увлекательным расследованием. Пришлось преодолеть немало препятствий, но в результате удалось отчасти добиться успеха, однако... Почему-то за разговором, дорогой Чарльз, всегда забываешь о времени. Знаешь ли ты, что мы просидели здесь уже: около четырех часов? Официанты явно косятся на нас. Давай попросим счет и уйдем отсюда.

1

Rates— неудачники (франц.).

2

Carent quia vate sacro— потому что нет поэтов священных (лат.).

3

По-видимому, имеется ввиду «Хрустальный дворец» (Crystal Palace) — огромный выставочный павильон из стекла и чугуна, построенный в 1851 г. для «Великой выставки» (одна из первых промышленных выставок в Европе). Здание сгорело в 1936 г.