Каширка

Ножницы остановились.

Маша показала мне молча слово. Я прочла вслух: АДАЗИЯАМЕНЯНЕТ. Я взглянула на Аську, она не двигалась и только всё смотрела на блюдце.

И тогда я громко сказала.

Я сказала:

– Дух. Спасибо, что ты пришёл. Извини нас за беспокойство. До свидания.

– Я встала и включила свет.

– Ты поняла что-нибудь, Обезьяна? – спросила меня Аська.

– Да.

– А я ни х… не поняла. А ты Маш?

– Ерунда каккая-то: АД АЗИЯ А МЕНЯ НЕТ, – сказала, заикаясь, Маша.

– Просто читать надо наоборот. ТЕН Я НЕМАЯ ИЗ АДА, – отвечаю я.

– А как ты догадалась, что наоборот читать надо? – спросила Аська с уважением.

– Ну время же там вспять идёт, против часовой стрелки значит.

– Грузын какой-то попался или иностранец. Аська, дом твой на кладбище что ли стоит? – очнулась Маша.

– Не. Это шестой на кладбище. Его когда строили, всюду кости валялись.

– Что ж ты, девка, про любовь свою не спросила, а? Зря что ли духа потревожили? – сказала Аська с укоризной.

– Не знаю. Грустно стало, и что же немой ответить может?

8

9 мая, в День Победы, все собрались ехать на Ленинские горы смотреть салют. По этому случаю портвейна было куплено не меряно. Весь автобус набит пёстрыми компаниям из разных дворов, похожими на нашу. Все едут в центр в поисках приключений. Ревниво косясь друг на друга, эти шоблы были ещё слишком трезвы чтобы задираться, но как говорится, – ещё не вечер.

Голубь не обращает на меня никакого внимания, будто и не приставал ко мне в подъезде, будто мы и не знакомы вовсе. Мне так тоскливо, что я смеюсь без причины. Я по-прежнему не подхожу к телефонной очереди и у меня начинается раздвоение личности. То есть, я смотрю вокруг как я, Обезьяна, а потом вдруг как он, его глазами, и вижу, как его взгляд едва скользнул по этой протоплазме вокруг, как он отворачивается к окну и продолжает читать книжку, потом – его лицо, если бы он увидел меня: лёгкое недоумение, совсем едва уловимое, равнодушный кивок в мою сторону и снова – глаза в книжку. В автобусе орёт разная музыка как минимум из трёх магнитофонов в одном Slade, в другом Deep Purple, в третьем уже не разбери-поймёшь. К тому же какой-то кент пытается всё это переорать… «Идёт скелет, за ним другой, а кости пахнут анашой…»

Мне вдруг вспоминаются дурацкие стихи где-то услышанные: «Очень нравится урле диск ин рок диппурпле». Именно он и звучит громче всего.

Вдруг я встречаю взгляд какого-то паренька. Он не высок, с меня наверно ростом. Светлые волосы, – одни пряди светлей других. Глаза его светятся весельем, рот, огромный как у щелкунчика, улыбается. Жизнь бьёт из него фонтаном, искрит как оголённый провод. Он проталкивается сквозь толпу в сторону нашей компании. На нём ярко-красная куртка из кожезаменителя. Возле Маши и Змея он зависает, держась за верхний поручень и смеясь о чём-то, с ними разговаривает, не переставая поглядывать на меня. Друг его, темноволосый парнишка, с начинающимися усами над губой тоже перемещается к нему поближе. Это он владелец магнитофона с «диппурпле».

– Юрий.

– Геннадий, – говорят они мне по дороге от автобуса к метро, шутливо отпихивают друг друга, пытаясь пожать мою руку. И всю дорогу мы болтаем о том о сём, о школе, о Целкиной в орденах и медалях, о музыке. Юрий выключает свой дурацкий магнитофон, с которым он, наверное, и во сне не расстаётся. Оба паренька из Машкиной школы. Они меня младше на год. Один любит хардрок до безумия, другой – Высоцкого.

Толпы молодых уркаганов со всей Москвы валят на Ленинские горы, занимают места на зелёных склонах над Москвой.

Потом… потом… когда стемнело, я оказываюсь с тем, светловолосым малолетним по имени Геннадий в кустах на траве, и мы целуемся с ним, и это прямое следствие машкиной пропаганды, «завести себе мальчика для целования». Я никому не говорила, что никогда ни с кем не целовалась, все во дворе уверены, что я прошла Крым и Рым – все мои подружки давно уже пробуют портвейн на вкус и поцелуи разных хулиганов. Этот малолетний оказывается опытным соблазнителем. Мы целуемся по его инициативе 20 минут без отрыва. Его руки нежны, и губы горячи, но я всё пытаюсь представить другое лицо и думаю: «А на это как бы ты посмотрел?»

9

Прошло пару дней. Обезьяна почти не появлялась во дворе. Сидела и читала. Мама опять позвала её с собой в музей Скрябина на лекцию с прослушиванием музыки. Она посещала этот музей с постоянством адвентистов Девятого Дня столько, сколько Обезьяна себя помнила. Сюда приходили очень странные люди. Если бы её спросили, в чём их странность, она не смогла бы ответить, а только повторила бы: «Странные. Таких на улице не встретишь». Дверь всегда открывала маленькая седая женщина. Все посетители говорили между собой по-русски, но так, как больше нигде не говорили. Мама Обезьяны – очень красивая и молодая сразу как бы стеснялась там своей молодости и яркости, и старалась стушеваться среди старух в шалях и шляпках. Обезьяна давно изучила в этом музее, похожем больше на квартиру, где недавно умер хозяин, так тихо и смущённо там все ходили, – все предметы. Старые фотографии в рамах, бархатные шторы. Особенно ей нравился на одной картине рыцарь, закативший глаза перед ангелом. Но из всех этих походов она любила больше всего быть вдвоём с мамой, снова становившейся молодой и красивой на улице, бродить с ней по Москве, сидеть в кафе.

Но на этот раз она не слонялась по узкому коридору квартиры-музея, считая минуты от одного подземного гула до другого (прямо под домом проходило метро), а сидела в закрытой комнате вместе со странными людьми и слушала запись пианиста Софроницкого. И музыка эта, которую она слышала много раз, в этот раз совершенно её захватила. Обезьяна очнулась только от боли в руках у локтей и обнаружила, что сама же их сжимает.

На следующий день мама отправила её к своей двоюродной сестре Асе на дачу на станцию Тайнинская. Там весна была, так весна! Не какая-то чахлая, городская. А отчаянная, с соловьями и ночным ужасом, веющим от леса. Обезьяна в эту ночь окончательно поняла, что любовь её навеки, и длилась вечно ещё до её рождения, поэтому ни лекарства, ни спасенья нет.

Маша позвонила в мою дверь солнечным утром.

– Ты ничего умнее придумать не могла, да? Кулибин же Динкин парень! Она за него горло тебе перегрызёт, – говорит она с порога. – Геша, конечно клёвый, хоть и молодой…

– Тише, тише, – говорю я ей, показывая на дверь в закрытую комнату. – Там отчим спит. У него выходной после дежурства. Я не знаю, рассказывать ли ей о том, как Голубь приходил к нему с бутылкой водки меня сватать, пока я была на даче у тёти.

«Стоит этот мальчик на пороге. Вы, говорит, отец? – Я, говорит, к вам свататься пришёл. Я ему, – ну проходи. Он бутылку на стол, а сам сидит и молчит. Я его спрашиваю, а сколько лет-то тебе? А он – следующей весной восемнадцать будет, – я ему, – а ей-то сколько, знаешь? – Молчит. В общем, спровадил его кое-как».

Решила Машке всё же не рассказывать этого. Совсем уж как-то глупо.

– Я понятия не имела, что этот малолетка и есть этот Динкин знаменитый Геша Кулибин. Да я и не собираюсь с ним ходить, я его, если честно, и не вспоминала даже с того дня, пусть Дина сидит спокойно в своём КПЗ…

– Дай попить чего-нибудь. Это чай там у тебя в банке?

– Нет. Валериановый корень. Это мама для меня заваривает, чтобы я не бесилась.

– И что помогает?

– Навряд ли, но ей так спокойней. Она же врач. А у тебя с твоей всё нормально?

– Как же. Она недавно заметила, что мы весь её седуксен съели, так мне двинула, что я как Майя Плисецкая летела метров десять через всю квартиру, чуть Светкину дверь головой не выбила.

Мы поехали на Борисовские пруды. Взяли на прокат лодку на Машкин паспорт и провели там утро спокойно вдвоём. День был тёплый, почти летний. Отплыв на середину пруда, мы лежали в лодке, сложив вёсла, качаясь на воде, а её течением медленно сносило к мосту. По мосту катил автобус в сторону Каширки, а по Каширке снова неслась конница на встречу с лимитчиками…