Страница 2 из 83
Никогда не ощущалось недостатка страсти в дебатах по этому вопросу. С самого начала велась яростная полемика — между Вольтером и Ла Бомелем, между Сенфуа и отцом Гриффе. За ними последовали и другие. В XIX веке спорили друг с другом Жюль Луазлёр и Теодор Юнг, Теодор Юнг и Мариус Топен, Мариус Топен и Жюль Луазлёр, а Анатоль Локен ломал копья, ополчившись против всего света. И это бы еще ничего, если бы поиски истины в подобных спорах не доводили до дуэли! Спустя сто лет, в 1970 году, полемика возобновилась: Жорж Монгредьен и Пьер Жак Арре схватились на страницах «Нувель литтерэр»! Страсть вдохновляет на поиски — но она же порождает и смятение. Именно этим объясняется скептицизм отчаявшихся приподнять покров таинственности. «Тайна Железной маски, — заявлял Мишле в своей «Истории Франции», — вероятно, никогда не будет прояснена». А Анри Мартен, вознамерившись закрыть дискуссию, добавил: «История не имеет права выносить свои суждения о том, что не выходит за рамки догадок».
Можно ли так говорить сегодня? Были проведены три международных коллоквиума с участием французских, итальянских и британских историков, занимающихся решением этой вечной загадки: первый в сентябре 1974 года в Пинероле (по-итальянски Пинероло), второй в Каннах в сентябре 1987 года (под патронажем Алена Деко из Французской академии) и третий снова в Пинероле в сентябре 1991 года. Были самым тщательным образом исследованы французские и зарубежные архивы. Эти скрупулезные поиски принесли обильный урожай документов, служащих важным дополнением к опубликованным в XIX веке и ставшим уже классическими трудам Ру-Фазийяка, Делора, Топена и Юнга, что существенно продвинуло вперед исследование данного вопроса. В этой связи мне хочется упомянуть ныне покойного Станисласа Брюньона, плодами исследований которого я воспользовался благодаря любезности его супруги. Его находки очень ценны. Следует также упомянуть Бернара Кэра, который, наряду с другими, терпеливо и въедливо исследовал документы Исторической службы вооруженных сил и обнаружил очень важные детали, скрытые министерскими подчистками. Заслуживает также упоминания британский писатель Джон Нун, занимавшийся изучением личности Сен-Мара и высказавший весьма плодотворные догадки, позволяющие по-новому подойти к решению вопроса. Не принимая целиком его умозаключений, можно сказать, что они открывают путь к более верному пониманию причин, по которым на узника надели маску. С этими тремя блестящими исследователями я обстоятельно беседовал на волнующую нас тему. К этому следует добавить содержательную корреспонденцию, которую я вел с профессором Полом Соннино из Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, также страстно увлеченным человеком. Осмелюсь, наконец, упомянуть, что и сам я не раз обнаруживал не публиковавшиеся ранее и не лишенные интереса документы, вносящие вклад в решение сей головоломки…
Благодаря этим многообразным успехам проблему в значительной мере удалось исследовать, и было бы небесполезно представить читателям наиболее полный на сегодняшний день обзор имеющихся сведений, прежде чем попытаться приподнять последний уголок завесы. Этой темы зачастую касались грубые руки любителей сенсаций и шарлатанов, склонных к сочинению анекдотов и к приблизительным историческим оценкам, в равной мере мистифицированным и мистифицирующим. Сколько шатких построений, сколько якобы раскрытых «непостижимых секретов Железной маски», сколько ложных истин, точно по волшебству возникающих из мрака! Объявлялись даже — да, да! — мнимые потомки Железной маски, подобно Лжелюдовикам XVII! Чего только не встретишь на этом историческом базаре — от вестготских сокровищ Ранн-ле-Шато до символической живописи монастыря Симье и прочих эзотерических штучек, от Нострадамуса до мифа о «Великом монархе», возвращения которого все еще ждут во тьме бесконечной ночи!
А вот еще один резон, дабы предпринять как можно более тщательное исследование: эта история подобна детективу, и дело должно быть расследовано беспристрастно, предельно точно и объективно, с рассмотрением всех «вещественных доказательств» и версий, подвергая их самой строгой исторической критике. Для этого необходимо как можно чаще обращаться к подлинным архивным документам, в частности, к переписке между господином де Сен-Маром, под надзором которого находился заключенный, и двумя государственными секретарями, последовательно курировавшими тюрьмы, — Лувуа и его сыном Барбезьё, к переписке, большая часть которой сохранилась в Исторической службе сухопутных войск (Венсеннский замок) и в национальных архивах. Она должна служить путеводной нитью, поскольку эти письма писались, разумеется, не для того, чтобы ввести потомков в заблуждение. Однако и в ней не все ясно, поскольку министры принимали меры предосторожности на случай, если конный курьер потеряет по дороге свою драгоценную сумку. Они прибегали к перифразам: «заключенный, которого вы сторожите двадцать лет», «ваш старый заключенный», «известный вам человек», «человек из башни», «то, что он совершил», «то, для чего он был использован»… Неумолимый Лувуа, полицейский до мозга костей, осмотрительный до крайности, был мастером своего дела, что добавляет к тайне пикантности. Изучение предпринятых им переделок и подчисток многое может поведать о личности этого авторитарного и подозрительного бюрократа. Исследуя множество следов и различных догадок, неизбежно ступаешь на тернистый путь, но хлопоты оказываются отнюдь не пустыми, поскольку таким способом лучше постигаешь век, его ментальность, столь не похожую на нашу, его политическую и административную практику, зачастую неумолимо беспощадную, бедственное положение простых людей, жертв произвола, его грязное дно и мрачные застенки.
Однако этим историческим исследованием тема не исчерпывается. Легендарный ореол, окружающий этот персонаж, в полной мере сформировался лишь в XVIII веке. Он заслуживает изучения сам по себе, не только как фольклорный цикл (в хорошем смысле этого слова, как исследование народных традиций), на основании которого можно анализировать генезис исторических ментальностей, но в равной мере и как политический миф, характеризующий эпоху Просвещения, входящий составной частью в систему идей того времени, миф в высшей степени опасный для режима королевской власти, поскольку он поражает его самое сердце, затрагивая тайну власти, королевский секрет, эту неприкосновенную святая святых, вокруг которой строится вся монархия Старого режима!
Действительно, очень быстро возникли два цикла легенд. Первый родился из слухов, циркулировавших при жизни узника в маске, а в XVIII веке дополненных, слухов о «несчастном принце», ставшем жертвой государственного интереса, хотя при этом и обращались с ним весьма почтительно, или же — почему бы нет! — о женщине, принцессе, печальной далекой Офелии, заточившей свои длинные косы в железный шлем. Второй цикл был популяризирован Вольтером, но возник еще до него из зловредного слуха, передававшегося из уст в уста и ставшего в последней трети XVIII века, быть может, против воли самого популяризатора, боевым орудием, направленным против абсолютной монархии. Страшная тайна заключалась якобы в том, что человек в маске был старшим братом или братом-близнецом короля, остававшимся неведомым миру, до самой смерти пребывавшим в заточении из соображений государственного интереса. Дитя королевских кровей, томившееся за решеткой! Какой ужас! Эта легенда очень полюбилась противникам абсолютизма, поскольку давала им повод заклеймить королевский деспотизм, произвол министров и чиновников, несправедливость королевских указов о заточении невиновных людей без суда и следствия, позор тюремного заключения — ибо немало писателей, памфлетистов, философов познали на собственной шкуре, что такое Бастилия. Однако легенда шла еще дальше, подспудно ставя под вопрос легитимность Людовика XIV и последних Бурбонов вообще. Разве его брат, само существование которого являлось тайной, не имел такие же права на трон, как и его одиозный мучитель?