Стужа

Потом он снова отметил, что у Эйрика недостает одного зуба, впрочем, с тем же успехом он мог бы лишиться и двух, и, успокоившись, опять сделался угодливым исполнителем разумных наказов Гюды. Но гонцов за нею не послали. Лишь в связи с этим ярл выказал неуверенность, как в тишине после Рингмарского сражения, он будто хотел защитить себя, и сын это понимал.

— Ты боишься умереть, — сказал он.

— Нет! — выпалил отец, пытаясь сесть. Но не смог. Взглядом он приказал епископу выйти вон, потом посмотрел на сына. — Да, боюсь. Теперь боюсь.

Он перевел взгляд на Геста и вскричал:

— А вот он боится всегда, хоть опасаться ему нечего!

Повисло долгое молчание. Потом Эйрик тихо проговорил, словно давая последнее напутствие:

— Если Кнут выразит недовольство замирением с Малькольмом, не защищай этот шаг, скажи, что так решил я, именно я, а не ты и не Даг. Обещаешь?

Хакон обещал. Гест с привычной для малорослого человека обидой отметил, что его опять как бы и не видят, и подумал: вот лежит мужчина, если он умрет, то оставит вдовой не кого-нибудь, а Гюду, мужчина, так и не узревший истинного Бога, но помышлявший о границе меж двумя странами, которая уменьшила его владения, мало того — изо всех сил старавшийся унести месть с собою в смерть, как давным-давно следовало бы поступить и ему.

Но ярл не умер. Больше месяца он пролежал в Дареме. Пока Даг сын Вестейна не закончил пограничные дела с шотландцами и не воротился на юг. Как раз тогда грянула одна из здешних оттепелей, которые случаются совершенно не ко времени. Ярл, седой, состарившийся, но с победоносной улыбкой на губах, сидел на шкуре возле епископского дома, глядя на бледное солнце.

— Пришлось мне отдохнуть маленько, — сказал он Дагу, который быстро соскочил с коня и бросился к нему. Ярл схватил его за руку и неуверенно стал на ноги. — Видишь, я крепок, как конь.

Три дня спустя они прибыли в Йорвик, где ярл был передан под опеку супруги и надолго скрылся из глаз окружающих. Лишь летом он появился вновь, причем выглядел на удивление бодро. Издалека. Вблизи было видно, что взгляд у него как мутная вода. Государственными и военными делами он тоже не интересовался, препоручил сыну и Дагу все то, с чем не справлялся Гримкель.

Ярла интересовали только вести с родины, которые он узнавал от купцов, священников и скальдов, что приезжали в Йорвик к нему на поклон, с дарами и прошениями. Он принимал их и терпеливо выслушивал, расспрашивал о новых порядках в Норвегии, был сдержан и неизменно отметал все призывы взяться за оружие. Эйрик ярл все для себя решил. Он сидел на своем месте, на юге и на севере царил мир, а умный человек затем и воюет, чтобы установить мир.

— И не думайте, будто я так говорю потому только, что состарился! — восклицал он.

Об этом Гесту рассказал встревоженный Гримкель, который полагал, что один только маленький исландец в состоянии вразумить ярла.

— Он просил меня прийти? — спросил Гест.

— Нет, — ответил Гримкель.

— Тогда я к нему не пойду, — сказал Гест.

За последние полгода он и Гюду в глаза не видел. Таинственное поручение, возложенное на него в Шотландии, было исполнено незримою дланью, которая не притязала ни на одобрение, ни на внимание. Однако наутро аббат явился снова, на сей раз с ярловым приказом. Гест пошел в замок, был впущен, но Эйрик встретил его с удивлением:

— Что тебе нужно?

— Гримкель сказал, ты хочешь говорить со мной.

Ярл стоял у окна. Теперь он опустился на лавку.

— Нет, я тебя не звал.

Гест собрался было удалиться, но ярл остановил его.

— Гримкель боится утратить свое влияние, когда я состарюсь и умру, — сказал он, — вот и хочет, чтобы ты меня вразумил.

Гест молча кивнул.

— Ты ничего не скажешь? — спросил ярл.

— Нет.

Ярл спокойно взглянул на него:

— Я не здоров и не болен. Так, серединка на половинку, и ничего поделать не могу. — Он вдруг вспомнил о чем-то и шевельнул длинными костлявыми пальцами. — Поди-ка сюда!

Гесту пришлось скинуть с плеч рясу, показать рану.

— Надо же, почти заросла, — удивился ярл.

Хочешь не хочешь Гест кивнул.

— Это Обан тебя излечил?

Гест пожал плечами: дескать, кто его знает, но Обан, пока был рядом, все время интересовался раной, пользовал ее травами, производил всякие загадочные манипуляции, в конце концов она стала зарастать — медленно, как взрослеет ребенок, — и вполне возможно, этому способствовали Обановы руки.

— А вот мне он помочь не в силах, — пробормотал Эйрик. — Больше года дневал тут и ночевал, но толку чуть. И на все мои вопросы отвечает одно: дело в том, что я не препоручил себя Господу.

Гест надел куртку и опять собрался уходить.

— Это оттого, что он боится. Как увидит тебя, руки у него дрожат и мысли путаются.

— Чепуха! — бросил ярл.

— Тебе следовало бы обращаться с ним так же, как с Гюдой и с Дагом, — сказал Гест. — Уважительно.

Ярл фыркнул:

— Больше тебе нечего сказать?

— Нет, — отвечал Гест.

От короля Кнута пришло цветистое послание, в котором он вопрошал, может ли племянник Хакон присоединиться к нему, направится ли он, Кнут, в Румаборг или будет готовить поход на Свитьод либо на Норвегию. И ярл без возражений отпустил сына, только обнял его, дал с собою дорогие гостинцы, поблагодарил и похвалил за все, что он совершил в Нордимбраланде и в конфликте с королем Малькольмом.

— Теперь ты можешь забыть все, что я говорил, и быть сам себе хозяином.

Но перед отъездом Хакон пришел в сад и спросил, не желает ли Гест сопровождать его, ведь он научился ценить исландца.

— Нет, — сказал Гест.

— Почему?

— Не знаю, — ответил Гест, и это была чистая правда.

Хакон задумался, потом спросил:

— Ты любишь моего отца?

— Да.

Хакон опять задумался:

— Он никогда не поедет в Румаборг, верно?

— Ни один из нас не поедет, только я не знаю, оттого ли, что он болен, или оттого, что не хочет. А может, по обеим причинам. Твой отец странный человек. Вроде меня.

Они сидели на каменной садовой ограде, болтали ногами, слушали жужжание первых насекомых. За цветущими деревьями виднелся город и крест на башне церкви Святой Троицы. Была весна, теплый вешний вечер. Неожиданно Гест кое-что вспомнил и спросил:

— Вы собираетесь завоевать Норвегию, прогнать конунга Олава?

— Да, — ответил Хакон. В этот миг он, как никогда, был похож на отца. Во всем облике ни следа рисовки и щегольства, ни дорогого оружия, ни золотых перстней, взгляд и осанка полны достоинства. — Да, — повторил он, словно отметая все сомнения.

— В Нидаросе, — сказал Гест, — у меня есть друг, он священник, из сторонников конунга Олава. За то время, пока я здесь, он прислал мне три письма, но уже почти два года от него нет вестей. Ты не откажешь мне, если я попрошу взять его под защиту, коли он еще жив? Он хороший человек.

Хакон сказал, что сделает все возможное, и вдруг добавил:

— Я помню его.

Они посмотрели друг на друга, улыбнулись. Потом Хакон полюбопытствовал, известно ли Гесту, что сталось с тем ножом, с Одиновым ножом, который он отдал Торгриму тогда, ночью, в Восточной Англии, и Гест рассказал, что при Ашингдоне нашел убитыми Гейрмунда и двух других исландцев, Торгрима среди них не было.

— А прошлым летом я получил вот это. — Гест достал затертый вкосник, ленточку, которую его мать некогда соткала для маленькой Аслауг и которую он теперь носил на кожаном ремешке, как прежде нож. — Ее привез исландский купец. Он сообщил, что Аслауг нож получила и что в Скагафьярдаре ей живется хорошо, но теперь она нуждается в моей помощи, она купила половину корабля для своего сына, ему уже пятнадцать, и он может отправиться в Норвегию, просить место в дружине конунга Олава.

— Его тоже надобно взять под защиту? — спросил Хакон, с отцовской суровой язвительностью.

— Нет, — отвечал Гест. — Это мать хочет отправить его в Норвегию, сам он хочет приехать сюда, помолиться в церкви, которую Кнут и Эмма построили под Ашингдоном, хочет увидеть место, где погиб его отец.