Двойной узел

И ушла.

На другое лето, в августе, пришли они ко мне, втроем уже — Надя Павлика, первенького ихнего, тогда родила. Сама зашла с ним, а Никита на улице остался. На коленки встала. «Ты, — говорит, — прости меня, Анна Прохоровна, невтерпеж было, согрешила я тогда перед тобой и Сережиной памятью. Слабая я, видно, тяжко, скучно одной стало. Ты уж прости, а?..»

Затопталась я по кухне, засуетилась, чугунку уронила. Потом обняла ее, заревели обе. Поревели, усадила я ее, Павлика перепеленала. И Никиту в избу позвала.

Говорю: не может того быть, чтобы Сереженька мой так просто сгинул. Думаю, живой он. Да как иначе-то? Похоронки на него не было, ни весточки, ничего, куда же он задеваться мог? Живой, живой.

Удивился Никита, голову заскреб: «Ну, ты, тетка Аня, это, загнула маненько. Как он так: живой — и домой не показывается. Аи не сын он тебе?» Да мало ли? — отвечаю. — Жизнь-то она эко — всякие штуки прописывает! Почему, коли он мертвый, пенсию мне на него не плотят? Вон Устинье за Ивана — плотят! Не оставлю я это дело. Буду Сереженьку моего искать. Да, видно, мимо бога молитвы мои…

Так и жила я тогда на два дома — на свой да Надюшкин. Трех ребят ихних выходила, старший, Павлик-то, в городе, на стройке, сварщиком работает, Галюшка в садике стикинском воспитателем, а младший, Володька, из армии нынче прийти должен. Ну, я уж у них теперь редко бываю — одряхлела сильно, трудно в Стикино бегать стало. Да с той поры, как Никита помер позапрошлый год, — прямо в сердце старый осколок уткнулся! — я и сама-то нарушилась — все болею, болею…

А Надюшка забегает иногда, не забывает старуху. Она тоже сникла теперь — раньше такая насмешница да говорушка была… И Надины ребята меня проведают.

Ох, Сережа, Сережа, где ж ты, ясный мой? Не схотел на старости лет старуху пригреть. Заманула тебя война-разлучница…

Макурина умолкла, устало облокотилась на стол. Дрожали седые прядки. «Уснет теперь!» — испугался Семакин. Вытащил из кармана паспорт убитого.

— Не признаете?

Старушка взяла с буфета очки и внимательно вгляделась в фотографию. Покачала головой:

— Нет, не могу признать. Старый здесь больно. Живого признала бы, наверно, а с карточки не могу. Похож вроде. Может, у вас помоложе фото есть?

Семакин покачал головой — ни в доме, ни на работе фотографий Макурина не обнаружили. Анна Прохоровна показала на карточки в рамках:

— Да вы сами смотрите, похож или не похож!

Старые любительские фотографии пожелтели, скоробились. Семакин выбрал самую добротную, снятую районным фотографом осенью сорокового года. С нее глядели, обнявшись, узколицый белокурый парень, с зачесанными назад волосами, в двубортном полосатом костюме с широкими лацканами и полная курносая деваха с перманентной прической, в цветастом платье с плечиками. Семакин долго вглядывался в лицо парня — обликом вроде похож. Неужто он? Ах, мать честная…

— Слушайте, Анна Прохоровна, вы, случаем, не помните, может, у Сергея на теле приметы какие были?

— Как не помню? — охотно отозвалась старушка. — У него под левой грудью, под самым соском, пятнышко такое было — с три копейки размером. Родимое пятнышко. Любила я его целовать, когда Сережка маленький был. Перед тем как его на войну отправить, завтра, значит, в районе надо быть, а намедни-то стоит на кухне, пятнышко это растирает и говорит: «Вот мишень для врага знатная! Под сосочек и — готово дело!» Закричала я тут опять, зашаталась. Он меня поддержал, на лавку усадил: «Да не реви ты, мамка! Надоело. Говорю тебе, сто лет жить буду». Всю ночь я тогда проревела: ох, чуяла, чуяла. А теперь вот забывать все потихоньку стала…

Семакин вспомнил белую грудь покойного — никакой пигментации на ней не было, это точно.

Он попрощался со старушкой и направился в Стикино.

В палисаднике дульцевского дома развешивали белье две женщины — пожилая и молодая. «Надежда с дочерью», — догадался инспектор. Тут же по палисаднику бегал голый углан лет двух. Прятался, визжал, выскакивал из-за кустов. Вдруг вытащил из тазика платье и стал Деловито натягивать на ветки смородины. Бабка отобрала платье, размахнулась, хотела шлепнуть по исцарапанной попке, но мать подхватила мальчугана. Укоризненно взглянула на Надежду Терентьевну и поставила сына возле дома, лицом к стене. «Педагогика!» — ухмыльнулся Семакин. Мальчишка, конечно, не простоял у стенки и десяти секунд. Только мать отвернулась — он залез под куст и радостно завизжал. Она вытащила его оттуда, тряхнула, шлепнула. Виновато посмотрела на бабку, фыркнула и убежала в дом. Надежда Терентьевна долго глядела ей вслед. Когда Семакин окликнул ее, она вздрогнула и обернулась. Вгляделась в незнакомого, вежливо поздоровалась. Нет, совсем не похожа была эта уже чуть-чуть горбящаяся по-старушечьи женщина на полнолицую девчушку, фотокарточка которой лежала у него в кармане. Он предъявил удостоверение. Дульцева охнула и прикрыла рот ладошкой.

— С Пашкой… с Пашкой что? — выдавила наконец.

— Вы плохо разглядели мой документ, — спокойно сказал капитан. — Я ведь совсем из другой области и никакого отношения к вашему сыну не имею. Я по другому вопросу. По поводу вашего бывшего мужа — нет, не Никиты, а Макурина Сергея Григорьевича — помните его?

— Как не помнить, — глухо произнесла женщина, — постыдились бы экие вопросы задавать.

— Извините, — смешался инспектор, — это я так, к слову, что ли.

— Чего хотите-то?

— Да я вообще… поговорить надо. Убийство у нас произошло недавно, так мы проверяем, не его ли это убили.

— Эх, Серега, Серега, глупая твоя голова… — Надежда Терентьевна судорожно сглотнула. — А впрочем, что мне теперь? Если до того дожил, что совести не хватило домой с войны приехать, — туда и дорога. Ой, что я говорю, дура! — Она обхватила руками голову и замотала ею. — Вам-то что от меня надо?

— Да вот и паспорт вроде его, и похож, и учетные данные сходятся, но несколько неувязочек есть. Во-первых, место рождения исправлено в документах. А зачем? Во-вторых, мать его говорила, что у него пятнышко слева под грудью было, а у того человека не было, хотя они, пятнышки, не смываются ведь. Вот так.

— Карточка есть у вас? — отрывисто спросила Дульцева.

Семакин вынул фотографии, развернул веером. Макурин был снят уже мертвый, вид у него был жутковатый. Женщина сначала испуганно зажмурилась, потом пересилила себя — вгляделась. Взяла в руки паспорт убитого, посмотрела на фото. Тихо сказала:

— Не-ет. Не он это, кажись. Да точно. У Сереги верхняя губа покороче была. И нос чуть длиннее. Мать-то забывать уж теперь его стала, старая она совсем, потому и вспомнить не может, какой он был. А я помню, хорошо так помню.

Она вдруг ушла в избу, сразу вернулась и протянула Семакину фотокарточку — точно такую же, какую он взял у старушки Макуриной.

— Вот! Не ясно разве? — Она показала на карточку. — Серега — он вон какой был, а этот… хотя похож, ничего не скажешь. Я, пока Никита жив был, прятала от него это фото, боялась сердить, а теперь в рамку хочу вставить да повесить. Как на нее гляну — все молодыми нас вспоминаю…