Двойной узел

Все притихли. Шептались, скрипели стульями. Потом поднялся Галушка.

— Я так мыслю, — Он весь как-то подтянулся, говорил кратко, внятно. — Тяп-ляп мы тут ничего не сделаем. Нас всех как учили: зачем? когда? где? чем? кто? С тремя вопросами более или менее. А вот — кого? И — кто? — это вопрос особый. Я почему говорю — кого? Что мы знаем о потерпевших? Ясно? С этого, по-моему, и начинать надо.

— Полностью присоединяюсь, — с места кинул Семакин.

— Считаю, — встал Михайлюк, — что можно сделать еще одну привязку — я говорю о газете.

— Мнения дельные, принимаю их. — Попов оглядел присутствующих. — Значит, первое: установление личности Макуриных. Прошу обдумать и завтра утром доложить предложения. Кстати, о золоте. Вы, Василий Трофимыч, — обратился он к Михайлюку, — отвезете его в область со спецконвоем и сдадите под расписку. И газету захватите, я сейчас постановление выпишу.

ГЛАВА III

Утром на совещании Семакин предложил:

— Надо Додона допросить!

— Какого Додона? — не понял Попов.

— А мужика, с которым Макурин в День Победы у уборщицы на крыльце водку пил. Друг его, выходит. Может, знает что.

Через час к Попову привели Славку Додона. Так называлось пухлое, тусклое, безумное от пьянства существо, на все вопросы монотонно бубнящее: че? но? ково? отвяжись! не знаю! никово не знаю! отвяжись!

Попов покачал головой: ну и дружок был у покойника.

Додона отпустили. Виновато сутулящийся в углу Семакин хлопнул себя по колену:

— А ведь он это… в День Победы в клубе, на встрече фронтовиков был, Макурин-то! Участвовал, выходит. Так, может, нам оттуда и начать?

— Откуда?

— Ну, с военкомата, что ли.

— Верно, верно! — оживился Галушка. — Он там на учете должен стоять. Позвоню-ка я. Хотя нет, схожу сам. Вы посидите, я быстро.

Он вернулся через полчаса — красный, запыхавшийся. Вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот, значит, так: Макурин Сергей Григорьевич, десятого марта семнадцатого года рождения, уроженец деревни Валёнки Ярославской области, старший лейтенант в отставке. Уволен вчистую в сентябре сорок третьего, в связи с контузией. Награды: орден Красного Знамени, Красной Звезды, медали «За отвагу», «За оборону Москвы»; пятнадцатого ноября сорок третьего принят на учет нашим военкоматом. Работал вначале заготовителем в заготконторе. С тысяча девятьсот пятьдесят шестого года — в фотографии. Женат с тысяча девятьсот пятьдесят третьего.

— Не густо, — протянул Попов, — да, не густо. Надо людей искать. Людей, понимаете?

— Да как же не понимаю? — ответил майор. — Поспрошал я их. Указали мне одного человека, послал за ним. Он как раз в те времена в военкомате работал.

Капитан в отставке Фоминых оказался плотным лысоватым мужчиной с лохматыми бровями над узкими щелочками серых глаз. Попов предложил ему сесть. Тот сел, одну руку положил на стол. Следователь покосился на нее и отвел глаза. Вместо кисти был протез.

— В чем дело, Иван Палыч? — загудел Фоминых, обращаясь к Галушке. — Чего я вам понадобился? Опять протокол на меня за антисанитарию составите, будь она проклята!

— Вас ко мне пригласили, — сказал Попов, — при чем тут санитария, не понимаю.

— Э! Замучили они меня. — Фоминых указал на Галушку. — Я завстоловой работаю, так они палки в колеса общественному питанию вставляют, понимаешь.

— А вы… — заикнулся было Галушка, но под укоризненным взглядом Попова спохватился и умолк.

— Так в чем дело, товарищ? — повернулся Фоминых к следователю. — Слушаю вас.

— Нас интересует личность Макурина Сергея Григорьевича. В те времена, как он здесь появился, вы в военкомате работали, кажется?

— Да, знал покойного. И в военкомате тогда работал, точно. В декабре сорок второго я в армии генерала Малиновского комбатом был, Манштейна останавливал. На десятом часу наступления шибануло меня: очухался — везут куда-то. Темно, не видно ни черта. Закричал я тут, а из темноты мне отвечают: чего шумишь? В санбат, в тыл едешь, дура. Глянул я в санбате на руку свою, заплакал. Отрезали мне ее в тот же день. Выписали — к командующему армией, к командующему фронтом поехал! Нет, говорят, не можем мы вас на передовой держать. Махнул я на все поехал в Москву. Неделю из приемных не вылазил. Наконец один генерал направил меня к кадровикам: угомоните, говорит, его ради бога, надоел он мне! Они и угомонили. Езжай, мол, в военкомат, правая рука цела у тебя, служи! Вот и поехал я сюда, на Урал, хоть родом из Сибири. В апреле сорок третьего приступил к обязанностям. И вот в ноябре того же года приходит к нам в военкомат мужчина — белый, худенький такой, — тоже, как и я, старший лейтенант. Подходит ко мне: «Слышь, земляк, как бы тут на учет определиться?» Документы ваши, — говорю. Дает он мне документы, поглядел я их. Макурин, значит, родом ярославский, контузия в июле под Курском, и уволен вчистую. Ну, друже, — говорю, — по тебе и не скажешь, что контузию перенес. Усмехнулся он: «Мало ли что! У меня и в башке, и внутри все стреляет! Еле на ногах держусь». А чего к нам надумал? — спрашиваю. «Да что! — говорит. — Куда мне теперь, инвалиду». Сам морщится, кривится. Ладно тебе! — толкую ему. — Расхныкался тут! Не ты один такой. Вся страна кровью обливается. Постой здесь. Сейчас я военкому насчет тебя шепну. Мужик ты, видать, боевой — два ордена, медали, — он у нас таких любит. И верно. Поговорил я с нашим капитаном, тот документы посмотрел, ну, мол, мы таким людям всегда рады. Давайте определяйтесь. Образование у вас среднее, может, в школу подадитесь? Учителей не хватает, а с ребятней и горе быстрей забывается. Отказался. Служили, говорю, со мной ярославские мужики — так не больно ты на них говорком похож! Внимательно так он на меня вдруг поглядел. «Да, — говорит, — полк у нас почти сплошь уральский был, стал с ними общий язык находить да по-ихнему и заговорил». Запомнился он мне чем-то, сам не знаю. Встал у нас на учет, паспорт ему в милиции выдали и устроился в заготконтору, по району ездить, заготовки производить. Так после того толком его и не видел. Проверка у нас в районе слабая была тогда — старый особист правдами-неправдами на фронт удрал, прислали на его место какого-то летчика из госпиталя. Пришел он как-то, расспросил, кто да что, да с тем и ушел. Нерасторопный в этом деле мужик был. А меня в сорок шестом демобилизовали в звании капитана. Работать пошел, вот до сих пор тружусь. Женился, дом построил, живу потихоньку, и в Сибирь не тянет…

— Подведем итоги, — сказал Попов на вечернем совещании, оглядев всех присутствующих. — Что мы имеем? В ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года в военкомат является Макурин — фронтовик, кавалер двух орденов. Уроженец Ярославской области. Работает заготовителем. Женится, судя по штампу в паспорте, на Мамаевой Нине Федоровне. Живут. И вот третьего июня сего года в фотографию приходит некий мужчина в сером костюме. Около девяти часов он выходит из фотографии вместе с Ниной Федоровной, и они логами идут к дому Макуриных. Сергей Григорьевич, я понимаю, в это время уже мертв. Как развертываются события в доме, тоже не ясно. Налицо три факта: труп Макуриной в ограде, убитой, кстати, очень умело, две ямы на огороде, и, наконец, золотые вещи, найденные под углом дома. Я сказал все. Кто скажет больше?

— Преступник, — сказал Семакин. — Он больше скажет. Если его найти, конечно.

— Прекратите острить, капитан! Дело говорите!

— Если по делу, — инспектор поглядел Попову в глаза, — пора нам, Юрий Николаевич, домой возвращаться.

— Что за шутки?! — рассвирепел Попов.

— А я не шучу. — Семакин говорил тихо, чуть-чуть раскачиваясь на стуле. — С этого города мы, я считаю, все взяли. Что не взяли, Иван Палыч доберет. — Он кивнул на Галушку. — Что толку крохи вылизывать? Сейчас надо покрупнее пласт подрезать. В Ярославской области теперь концы искать надо. Не может быть, чтобы там людей не осталось, которые его знали. Все равно есть! Махну-ка я туда, пожалуй!