Страница 24 из 28
Эпилог
Как раз в этом 1730 году —
«В селе Ключе, недалече от Ряжска, кузнец, Черная гроза прозываемый, зделал крылья из проволоки, надевал их, как рукава. На вострых концах надеты были перья самые мяхкие, как пух из ястребов и рыболовов, и по приличию на ноги такоже, как хвост, а на голову, как шапка, с длинными мяхкими перьями. Летал тако: мало дело ни высоко, ни низко. Устал и спустился на кровлю церкви, но поп крылья сжег, а его проклял».
Летопись вторая
Боярская пора
Была пора – боярская пора!
Теснилась знать в роскошные покои,
Былая знать минувшего двора,
Забытых дел померкшие герои…
Глава первая
Полыхали костры на московских улицах. Бежали, крича, скороходы, и висло над первопрестольной дымное дрожащее зарево. Белели во мраке оскаленные морды лошадей.
Волновался народ. Москве не привыкать пить из чаши «перемен наверху». Первый глоток – самый горький! – москвичам достается. Грамотеи книжные поминали убиение царевича в Угличе да Гришку Отрепьева. В толпе, тряся бородами, похаживали старики, кои не забыли еще бунтов стрелецких да голов сечение.
«Мужеское колено дома Романовых пресеклось навсегда…»
Ой, как бы не замутилась земля Русская! Жди беды, народ православный: начнутся смуты боярские. Лихолетье да пиры кровавые. Будет щука жрать щуку, давясь костями…
Чаще всего выкрикивали в толпе имя цесаревны:
– Елизавета – дщерь Петрова, вот ее и надо сажать!
Князь Дмитрий Михайлович Голицын отошел от окна: «Елизавета? Нет, только не Лизку…» Служки разоблачали после соборования членов Синода, к духовным подошел фельдмаршал Долгорукий:
– Персон синодальных просим поумешкать с уходом. Благо будет сейчас советованье важное об избранье государя нового…
Дмитрий Голицын повернулся вдруг столь скоро, что с парика мятого пудра посыпалась.
– Братия! – закричал пронзительно. – За грехи великие и пороки, от иноземцев воспринятые, господь бог отнял у нас государя нашего… Сейчас же министрам верховным для совета тайного за мной следовать! Да велите звать вице-канцлера…
Но Остерман остался при теле мертвом, которое омывали дворцовые бабки. Сказал, что когда в гроб положат царя, тогда и придет… На пятки наступая, шепчась и толкаясь, особы первых классов пропускали министров. Гуськом из толпы выбрались вершители судеб России – верховники, от бессонья серые, небриты, заплаканы. Великий канцлер граф Головкин шибко сдал – била его потрясуха, еле ноги волок, и вели его под локотки двое: Василий Степанов да Анисим Маслов – секретари совета Верховного.
Дмитрий Голицын – уже от дверей – еще раз оглядел сановных. Глазищами – луп, луп, луп – своих выискивал. Пашка Ягужинский всех распихал, наперед вылез. Мол, вот он – я! Умен, горласт и самобытен: бери меня за собой… Но маститая власть посмотрела мимо, будто Пашки и не было. Голицын других людей поманил.
– Фельдмаршала Долгорукого и Голицына тож, – объявил князь Дмитрий, – а тако ж и тебя, Михайла Владимирович, – позвал он губернатора Сибири, – прошу на совет тайный идти, не чинясь…
Третий фельдмаршал России, князь Иван Трубецкой, сгоряча завыл от обиды горькой – несносной, боярской:
– Своих выгребаешь, князь Дмитрий! А нас – куды?.. Разве ж Трубецкие тебе не фамилия? Почто меня не берешь в Совет?
Но уже грохнула дверь за верховными. Ягужинский небрежения к особе своей тоже не ожидал. Однако надежд еще не терял. Стал он похаживать среди особ знатных и шумствовать.
– Доколе, – кричал Пашка, – нам цари головы сечь будут? Пора бы уняться. Не хотят министры меня слушать, а я бы сказал…
Феофан Прокопович крест облобызал и вострубил гласно:
– Нечисто дело! Почто верховные в числе осмиличном дверьми закрылись? Свято дело не в норе тайной вершится…
Но министры того уже не слышали (двери – на замок, а ключи – на стол, как положено). Канцлер Головкин, дрожа и кашляя, предложил духовных позвать. Но князь Дмитрий Голицын ладонью рубанул крест-накрест, противничая тому, и начал в скорби:
– Беда! Мужеской отрасли дома Романовых на Руси не стало…
Вскочил Алексей Долгорукий, затараторил:
– Покойному величеству благоугодно было духовную начертать, в коей запечатлел он наследницей престола государыню-невесту, дочку мою – Катерину Алексеевну!
Блеснули над столом боевые жезлы, и два старых фельдмаршала (Долгорукий и Голицын) разом осадили его властно.
– Сядь, дурак! – сказали. – Сядь и не завирайся более…
– И тако продолжаю, – заговорил верховник Голицын. – Мужеское колено угасло, а женское осталось. Вот и выбирайте.
– Елисавет Петровны, – подсказал канцлер. – Она же значится в наследницах престола по тестаменту Екатерины Первыя.
Но Голицын прожег канцлера дотла своими глазищами.
– Екатерины Первыя, – ответил, – корени есть непутного! Права на престол российский не имела, и тестамент ее нам негож. Паче того, тестамент сей голштинцем фон Бассевицем составлен. О дочерях же самой Екатерины и толковать неча. Они рождены до брака законного, привенчаны к подолу маткину попом пьяным… – И, сказав так, повернулся к Алексею Григорьевичу, отцу невесты царской: – А твое завещание, князь, есть подложно!
Круто взял. Круто. Прямо беда. Надо выручать.
– Михалыч, – сказал Василий Лукич Голицыну, – зачем брата моего сквернишь бездоказательно? Ты его не позорь. Там ведь рукою самого усопшего государя завещано: быть Катьке в царицах!
Фельдмаршал Долгорукий снова обрушил свой бас:
– Подложно – да! И никто права на престол не сыщет, покеда дом Романовых без остатку не вымер… Ладно. Разумней всего, полагаю я, избрать на престол бабку-царицу старую – Евдокию Лопухину, что в монашестве пребывает!
Голицын не садился – так и стоял все время.
– Евдокия Лопухина, – отвечал он фельдмаршалу, – только вдовица царева. Да и чин у нее монашеский. А из монастырей много ли ума вынесешь? Лопухиных же на Руси – сотни, по деревням сиживают и злобятся. Евдокия – взойди, так они Русь-матку не хуже муравьев по закутам растащут…
Василий Лукич поглядел пасмурно, поиграл перстнями.
– По тебе, князь Михалыч, так никто и негож, – сказал он.
– Престол – не кол! Седоки найдутся… Забыли мы об Иоанновнах, что рождены от тишайшего царя Иоанна Алексеевича!
Совет оживился. Прасковью Волочи Ножку никто и не помянул, благо она с генералом Дмитриевым-Мамоновым венчана; но заговорили все разом об Екатерине Иоанновне – толстой, обжорной и дикой герцогине Мекленбургской, что жила в Измайлове:
– Принцесса добрая и веселая. С ней – ладно! А что немцы ее Дикой герцогиней прозвали, так нам не убыток… Телом она мягка да широка местом уседним: сие признаки доброты и согласия желанного. Такую и надо! Пущай она царствует на Руси!
– Весела… весела… весела, – закивали старцы.
Но князь Дмитрий Голицын снова пошел поперек всех.
– А что нам, – сказал, – с веселья того? Добро бы в девках была… А то ведь муженек-то ее, герцог Мекленбургский, тоже на Русь притащится. Сумасброд он, кат и сволочь! Дня не пройдет, чтобы головы кому не отрубил… А нам, русским, зла чужого не надобно – мы своим злом сыты по горло.
– На тебя, князь, не угодишь, – заметили фельдмаршалы.
Дмитрий Михайлович легонько тряхнул великого канцлера:
– Гаврило Иванович, погоди чуток… Взбодрись!
– Стар я… болен, – проскрипел Головкин. – Ослабел в переменах коронных… Однако же бодрюсь, бодрюсь!
Вошел Остерман, и крепко запахло ладаном. Дмитрий Михайлович выждал, пока не сел вице-канцлер, и главный козырь выкинул.
– А вот – Анна, герцогиня Курляндии и Семигалии, – подсказал, глядя искоса, – чем плоха? Правда, норов у нее тягостный, вдовий. Однако на Митаве не слыхать от рыцарства обид на нее!