Страница 9 из 20
Аминь – король – Бастилия
Как гибкая ящерица среди древних камней, извивается улица Ду-Тампль, напоминая мрачные времена тамплиеров, поверженных еще при Филиппе Красивом. Под сенью рыцарских башен укрывался когда-то роскошный отель, в котором сразу угадывалось жилище королевского вассала.
Чудовищна и странна судьба этого замка! Помпезные картины Оливье сохранили нам память об утонченных ужинах на рассвете с полуобнаженными красавицами; здесь, под этими башнями, селились первые короли Франции (кстати, отсюда же вывезли на гильотину и последнего); тут бывали энциклопедисты и палачи, кардиналы и санкюлоты. Потом из склада провианта Тампль сделался солдатской казармой, из министерства просвещения – бенедиктинским монастырем, а штаб Национальной гвардии вытеснили из него интимные бани среднего пошиба. Наконец остатки Тампля были окончательно срыты, здесь разбили жиденький бульварчик, и ныне статуя Марианны протягивает к парижанам оливковую ветвь, словно умоляя Францию о мире и согласии.
В середине XVIII века Тампль принадлежал принцу Луи де Конти, и этот веселый двор сюзерена был доступнее подстриженного под гребенку Версаля. Конти издавна считался другом философов, Жан-Жак Руссо воспитывал его бастардов, прижитых на стороне. Слава полководца и оратора уже прискучила принцу – теперь его смущали музы.
Но перо Овидия оказалось капризным, и никак не давалась… рифма.
В это время в Тампле появился маленький де Еон.
– Не огорчайтесь, высокий принц, – сказал он. – Рифма – это сущая ерунда. В любое время дня и ночи я могу говорить стихами, которые длиною будут, как отсюда, из Парижа, до… Ньюфаундленда!
И скоро он сделался в Тампле своим человеком. Постоянно присутствуя, де Еон обладал способностью не мешать. Представляя его своим гостям, Конти не раз намекал на его женственность:
– А вот и моя прекрасная де Бомон!
Частым (очень частым) гостем в Тампле бывал шотландец Маккензи – наставник детей парижского интенданта Савиньи; при штабе этого Савиньи служил и наш кавалер де Еон. Маккензи упорно причислял себя к знатной фамилии Дугласов, вызывая к себе сострадание как сторонник Стюартов и добрый католик, вынужденный спасаться в изгнании. Вряд ли он был искренним, выдавая себя за якобита (приверженцы дома Стюартов давно уже вышли из моды). Скорее всего Дуглас-Маккензи как шотландец ненавидел англичан, поработивших его страну.
Однако пристрастие к занятиям педагогикой, склонность к разговорам о политике, бесшумность походки и привычка не поднимать глаза выше губ собеседника – все это выдавало в Дугласе тайного ученика иезуитов, которыми кишмя кишела тогда вся Европа…
Подслушивание же возле дверей в то время не считалось большим грехом, и де Еон был немало удивлен, когда перехватил отрывок тайного разговора:
– Французу не проникнуть в Петербург, – сказал Конти. – Там зверствует канцлер Бестужев: он хватает моих агентов на границе и топит их, словно котят, в Ладожском озере. Зато может проникнуть англичанин благодаря дружбе этих дворов!
– Но я, – возразил на это Дуглас, – лишь знатный шотландец, и в Петербурге посол Вильямс утопит меня в Неве, как якобита. Вы, принц, желаете видеть меня тоже мертвым?
– Нет, живым, – отвечал ему Конти. – Живым и острым, как игла, почти без боли проникающая до сердца русской императрицы. За иглой протянется нитка и свяжет два сердца – Елизаветы и мое… Не удивляйтесь: мне нужна корона. Всю жизнь я потратил на приобретение короны. Согласен быть татарским императором!
Кто же был в действительности этот принц Конти? Почему именно с ним Людовик обсуждал политику Франции? Совсем не потому, что Конти был ему двоюродным братом.
Скрытный и трусливый, Людовик всегда боялся открытой политики. Постоянно страшась заговоров против себя, он устраивал коварные (порою непонятные!) заговоры против своих же министров. А для этого ему был необходим «карманный визирь», главарь его подпольной дипломатии, и этим-то «визирем» стал Конти – вечный жених коронованных особ, если эти особы были женщинами…
Посол Людовика выступал от имени всей Франции.
А тайный агент Конти – лишь от имени короля Людовика.
Два различных влияния в политике Франции, порою уничтожавших одно другое, уродливо переплетались, словно гадкие черви. Иногда создавался такой запутанный клубок, что даже сам Конти не мог разобраться – где хвост, где голова. Винить за это Конти нельзя. Ибо король внутри своей «секретной дипломатии», которой руководил принц, создал еще вторую – сверхсекретную! – дипломатию, и она (уже во главе с цензором Терсье) противостояла политике Конти.
Тайные агенты Людовика как бы создавали подземные туннели, которые скрытно вели их к европейским кабинетам; и пока официальные послы Версаля добивались войны или мира, агенты короля расставляли повсюду контрмины, взрывая все, что было создано официальной дипломатией… Получалось, будто Людовик устроил заговор против самого себя. Невероятно? Да, похоже на абсурд. Однако так и было.
Понемногу, малыми дозами, словно давая яд, принц Конти раскрывал перед де Еоном секреты французской политики. Де Еон и не подозревал, что уже взят на учет секретной службой Версаля, и сейчас (в разговорах, вроде шутя) его подвергали обработке. Лаская болонку изнеженными руками, Конти признался однажды де Еону:
– Мои взгляды скользят по полуночным странам. Там все непрочно и троны колеблются. Династии сменяют одна другую. Смотрите на Елизавету: бочка вина, горсть золота и шайка солдат, выросших из метели, доставили ей трон… И какой трон! Елизавета дважды отказала мне в своей руке. Но у меня есть к ней еще две претензии: у нее свободна сейчас, пока Бирон в ссылке, древняя корона Кеттлеров Курляндских… На худой конец пусть Елизавета сделает меня главнокомандующим всей русской армии.
Де Еон понял, что все эти интимные разговоры ведут с ним неспроста. И не удивился, когда Конти сказал ему:
– Вы мне нужны не только для приискания рифмы на слово «рыба». Вы пригодитесь, шевалье, для более высоких целей. И я не скрою, что уже имел беседу о вас… там… за решеткою Версаля! Готовьтесь к маленькому повороту в судьбе… Не боитесь?
Де Еон поклонился, и в потемках Тампля вдруг ослепительно сверкнула в ухе его бриллиантовая сережка.
За спиной де Еона нечаянно решилась его судьба. Маркиза Помпадур по себе знала, какой пронырливостью может обладать женщина, и посоветовала Конти:
– Чего не сделает француз в Петербурге, то исполнит англичанин. Но что не по силам мужчине, надобно доверить женщине.
– Вы, прелестная маркиза…
– Да, да! Почему бы не послать де Еона как женщину?
– Но, прелестная маркиза…
– Да, да! Именно так, как вы и подумали, принц. Де Еон обладает миниатюрными чертами лица. Щеки его, как он сам мне признался, еще не ведали прикосновения бритвы. У него сильные, но маленькие руки избалованной пастушки. И чистый, как бубенчик, голос… Скажите – какую вам еще женщину надо?
Свершилось: через несколько дней принц Конти подал де Еону бумагу:
«Мой дворянин Еон де Бомон да будет доверять всему, что услышит от принца Конти, моего любезного брата, и никому да не скажет он о том ни слова. Аминь. Король».
Де Еон испугался: невозвратимо прекрасной показалась жизнь, которой наслаждался он до сего времени… Шпага, вино, книги, шахматы!
– Ваше высочество, – побледнел он невольно, – а если я, ссылаясь на занятость науками, осмелюсь отказаться от этой чести?
– Но вы же видели руку короля! – возмутился Конти.
– А если я откажусь, что ожидает меня?
– Бастилия, мой друг… Увы, Бастилия!
Так-то вот юный повеса вступил на скользкую стезю секретной дипломатии. Вступил на нее как раз в середине XVIII века – времени, когда в громе сражений суждено было перекраивать карту мира…
Он сделался скрытным, таинственным и хитрым.
Аминь! Король! Бастилия!