Знак змеи

После Малого переулка уже фонари для парамоновского приему зажженные горят. И цельных пять антомобилей в ряд. А уж извозчиков видимо-невидимо, все проулки по-запрудили. Ожидают, когда гости с праздненств разъезжаться вздумают. А гости, напротив, все съезжаются и съезжаются. И публика сплошь бомондная. Вовек столько не видывала. А бабы-то, бабы! Мамка увидала бы, во что бабы здешние рядятся, немою сделалась бы. Кружева тонюсенькие, все чрез них светится, а дыры в кофтах до пупа, половины титек наружу, срам один! И на задах чего-то наворочено, как они с такими задами садятся?

Как же в этой толпе Ванечку найти, рассказать про коварного трагика и Волкен… Волкер… не выговоришь, как и прозывается!

Перед будущим особняком цветущие каштаны, как великаны-охранники, замерли в ряд. Владелец только что собственноручно первый камень в основание заложил. Шампанского выпил, бокал оземь разбил и всех собравшихся в гости пригласил, обещая через два-три года в новом особняке роскошный бал.

Иван, с трудом сдержавшись, улыбнулся лишь уголками губ, представив себе южнороссийское роскошество. И зто после вечеров на римской вилле князя СимСима! После нарядов Марии Павловны — вот уж где дорогая простота! — забавно наблюдать здешних прелестниц, еще не знающих, что их S-образные силуэты в стиле «гибсоновских девушек» с их обилием пышных кружавчиков, рюшечек и оборочек, непропорционально утяжеляющих грудь и противоположную ей точку сзади, в Европе из моды уже вышли. Но здешние мужчины, в отличие от Ивана, не в курсе последних европейских модных новинок, оттого и прелестницы им кажутся прелестными. Трагик весь свой трагизм давно потерял, каждую провинциальную нимфу провожает плотоядным взглядом. Но и про иную прелесть — прелесть денежных мешков не забывает.

— Владелец будущего особняка Николай Елпидифорович Парамонов, надо вам признаться, друг мой, личность уникальная. Какой раз приезжаю на гастроль в Ростов и какой раз поражаюсь этому герою местной жизни.

Незванский опорожнил шестой сряду бокал шампанского, не забывая между делом отмечаться и водочкой.

— Отец его, Елпидифор Трофимович, казак из станицы Нижне-Чирской, в Ростов в одних сапогах пришел, да так в них до конца жизни остался. Хотя на скупке-продаже зерна, строительстве амбаров, элеваторов да мукомолен не один миллион сколотил. Одна паровая шестиэтажная мельница восемь тыщ пудов за день смолоть может. Даже собственный флот приобрел, зерно возить, а попутно и судоходным делом промышлять. Пятнадцать речных и морских пароходов, сотни барж. Вас, дружок, из Рима, почитай, тоже на его «Святом Константине» везли.

— Признаться, не помню! — покраснел юноша.

— И бог с ним, с пароходом. Наследникам своим Елпидифор жизнь устроил капитально. Дочерей замуж пристроил по принципу деньги к деньгам. Старшую, Любовь Елпидифоровну, за сына бумажного фабриканта Панченко. Младшую, Агнию, за сына купца первой гильдии Резанова. Старший Резанов, к слову, скоро «вывернул шубу», обанкротился. Несколько сот тыщ задолжал. Но по вмешательству Парамонова дело кончилось мировой сделкой, Резанов обязался уплатить кредиторам по тридцати копеек с рубля и, выйдя из тюрьмы, отбыл во Владикавказ. А сын его в дело тестя вошел. Так что все дочери пристроены оказались.

Трагик весьма театрально указывал то на одного, то на другого персонажа провинциальной светской жизни. Роль повествователя Незванскому была явно по душе. Или просто зубы заговаривал?

— Со старшим сыном все тоже ясно. Петр Елпидифорыч смолоду готовился отцово дело в руки принять. А вот младший, Николай, сегодняшний наш хозяин, по всем статьям отметился. Студентом в Московском университете был участником беспорядков девяносто шестого года, когда зачинщики панихиду по погибшим на Ходынке устроить хотели. Процессию оцепила полиция, зачинщики были арестованы, и среди нищих студентусов сын миллионщика Николай Парамонов. Первое его тюремное сидение продолжалось всего неделю. Зато второе покруче вышло. Издавал газетку «Донская речь» и дешевые книжечки, не дороже пяти копеек, к смуте пятого года книжечки эти по всей России в ходу были. Аккурат под пятый год старый Елпидифор передал младшему сыну управление своим пароходством и купил для него у Панченко рудник в Александровск-Грушевском. Когда дело дошло до баррикад, Николай на том руднике и укрылся. После, в седьмом году, ночной сторож заметил, что воры взломали окно в подвальном этаже дома Парамонова на Екатерининской улице. Прибывший пристав обнаружил девять комнат, до отказа набитых книгами весьма нежелательного для властей свойства. Так Николай Елпидифорыч снова оказался в тюрьме. Вот уж в России от сумы да от тюрьмы…

До недавнего времени поговорку эту Иван искренне не понимал. Что значит не зарекайся?! Если он будет честно учиться, работать, ничего дурного не совершать, кто может заставить его стать нищим или арестантом?! Но после римских и ростовских побегов в обносках пыл отрицания в юноше поубавился. Сума, считай, в его жизни уже была. Если б не Варька, и той бы сумы, обносков ужасающих у него бы не было, на улицу носа показать не смог бы.

Варька!

Как же он мог забыть про оставшуюся у театра Варьку!

— Михаил Владимирович! Мне бы девочку около асмоловского театра забрать!

— Эх, по молодому делу ты, Иван Николаич, горазд! А бедный князь все сокрушался, что мальчик от наны сбежал! Найдем мы тебе девочку, не печалься! Получше, чем около театра. Там все дешевый сорт!

Начитавшийся Блока юноша не сразу понял, о каких девочках трагик ведет речь. Когда понял, покраснел:

— Не то, что вы подумать изволили… Совсем маленькая деревенская девчушка. Спасительница моя!

— Деревенская? Маленькая? Дешево ты себя ценишь! Мишка Незванский крестнику князя Абамелека достойную девочку не подберет! Обижаешь! — бормотал основательно подпивший трагик. Последние пять-шесть стопок были явно лишними, но останавливаться гений российской Мельпомены и не думал. — Подберем мы твою девчонку. Теперь Волкенштейн подъехать должен. Он распорядится, из-под земли твою девчонку отыщут! Ты лучше меня послушай, что я тебе про Парамонова рассказываю. Вышел под залог в сорок тысяч рублей — как тебе сумма! Следствие тянулось три с половиной года. За это время старый Елпидифор преставился, определив свое состояние в четыре с половиной миллиона рублей — хорош кус!

Насчет «куса» собственного крестного Иван счел благоразумным промолчать, но и состояние нынешнего хозяина впечатляло.

— По завещанию Петру отошло шестьдесят процентов, Николаю сорок. Но и сорок процентов от четырех-то миллионов не почетная бедность! Тут и обнаружилось, что революционные бредни из головы наследника выветрились, а хозяином он оказался куда более рачительным, чем старший Петр. Рудник Панченко ему уж и мал стал. Новую шахту заказал строить, и именем отца назвал «Рудник Елпидифор». Двести сорок две сажени, а! Глубже в России нет. Суд по его делу наконец в начале мая состоялся. По совокупности статей приговорили его к трем годам заключения в крепости. Но кто с миллионами в крепости-то сидеть станет. И вот Николай снова на свободе. Что и празднует.

— А как ему удалось?

— Подкуп, милый юноша, подкуп. Не слыхали такого слова? И исполнение приговора отложено. — Трагик хлопнул очередную стопку водки, и глаза его стали стремительно принимать цвет сегодняшнего заката. — Отложено, не отменено.

— А что потом?

— Потом или шах умрет или ишак сдо… — не успел договорить Незванский, как празднующая публика зашелестела: «Асмолов!»

— Главный табачник! Поставщик двора Его Императорского Величества! Годовой оборот пять миллионов! — исходил слюной Незванский.

Приближающийся в сопровождении хозяина Асмолов досказывал начатое:

— Сто семьдесят две новые машины! Оборудование системы «Айваз» — шесть тысяч папирос в час. Машины Влодаркевича и Секлюдского — до десяти тысяч папирос в час! Вот вам и техническое перевооружение!

— Того и гляди, Владимир Иванович, весь мир своим табаком завалите!