Страница 9 из 14
Однажды, когда Конан случайно толкнул его плечом в трактире, Йофф выхватил клинок. Варвару пришлось уб,ить его. Умирая, бывший старатель рассказал своему убийце о Завертянке, о сумерках, о дымчатых волнах — под глухой вой перепуганной шлюхи и ругань трактирщика. Стража в этом квартале не слишком спешила на «происшествия», и Конан дослушал Йоффа до конца.
Теперь он видел Завертянку перед собою. Та не начинала петь, только смотрела на варвара. Даже отвернувшись, Конан чувствовал ее взгляд. В этот вечер Завертянка не пела у лагеря — занималась чем-то другим: перелетала с одного валуна на другой, хвтала пальцами ног вертких маленьких порлингов или пялилась в мерцающие волны студеного моря.
Потянулась череда дней. Худо-бедно старатели приготовились к зимовке и вернулись к обычному своему труду. Скоро пошел снег, и небо сделалось темным — опустилось совсем низко. Началась ночь. Снег шел без конца, со стороны моря задул хриплый ветер и принес настоящую стужу, от которой плевок на лету превращался в ледяной шарик.
В шахте было теплее, но все работа пошла медленно — из-за мороза отказала лебедка, и куски отработанной мерзлоты теперь вытягивались вручную. Обычно механизм лебедки согревал большой светильник, от которого теперь пришлось отказаться — экономили ворвань.
— Я бы отобрал у этих мерзавцев все инструменты, — желчно сказал Друкс. — Пусть рвут породу руками, и у них не останется сил бунтовать. А ты, варвар, лучше бы угомонил Зеппа — этот парень еще доставит нам неприятностей.
— Когда он даст мне повод, я убью его, — отвечал Конан спокойно. — Но сейчас он осторожен. Старатели не готовы бунтовать, и Ворчун выбирает момент. Я думаю, дней через двадцать такой момент настанет.
— Почему именно через двадцать?
— По моим подсчетам, в это время кончится вся выпивка в лагере.
Друкс помрачнел еще больше. Конан усмехнулся про себя. Хозяин прииска мало чем отличался от своих старателей, разве что был более удачлив. В остальном он всецело принадлежал к этому типу людей — жестких, алчных, угрюмых, привыкших к близкому присутствию смерти. Таких же людей воспитывает море — беспощадных к себе и другим. Но пристрастие к спиртному делает их уязвимыми. Они не похожи на беспечных городских гуляк или забубённых горьких пропойц — выпивая, эти люди остаются мрачно-целеустремленными, крепкими. Но если отнять у них выпивку, они начинают томиться и серчать.
Конан не сторонился хмельного питья, находя в нем источник жизнелюбивого удовольствия. Здесь он старался не пить потому, что, опьянив-шись, начинал желать женщину. Ему было даже любопытно, как, столкнувшись с подобным желанием, поведут себя эти люди, преувеличенно-мужественные и суровые. До сих пор они ограничивались нудным пересказом похабных историй, неправдоподобных и оттого неинтересных. Один только Мимбо держался с достоинством, уважая в себе княжескую кровь. Кстати сказать, он своим примером опровергал расхожее мнение, будто бы чернокожие плохо переносят холод.
Как и предполагал варвар, спиртное иссякло через двадцать дней. Небольшие запасы мховой настойки хранились у Вандер Глоппа, но об этом знали только он сам и Конан.
Вандер Глопп духом не томился — ему так уютно было в тесной, жарко натопленной лачуге, что просто зависть разбирала. Часами после работы он пролеживал на нарах и, глядя на раскаленную печную дверцу, размышлял о чем-то.
— Ошибкой было приезжать сюда, — как-то сказал ему Конан. Это было на четвертый день вынужденного «сухого закона». Ветер гудел за стеной с особенной злостью.
— Большой Хелль, — отозвался Вандер Глопп.
— Что? — не понял Конан.
— Так называют северную тоску поморы. Большой Хелль. Ничего, самое трудное — вынести первую зимовку. Мне, помнится, казалось, что конца ей нет...
— Конец приходит всему, даже твоей настойке, — заметил Конан. — Ничего не происходит — это плохо. Я теперь понимаю тех, кто хотел уйти.
Сосед варвара усмехнулся и зевнул.
— А я люблю, когда ничего не происходит. Со мной столько всего успело случиться, что в такие дни я отдыхаю и радуюсь от души. Никуда не надо идти. Ничего не нужно тащить на себе. Теплушка, кусок жареного мяса и койка — все, что нужно человеку.
Конан исступленно зарычал, но в этот самый момент кто-то исступленно принялся колотить в дверь снаружи.
Микель, попав в лачугу, прилип руками к печному боку, моментально опьянел от теплого воздуха, насыщенного парами мховой настойки, принужденно улыбнулся и только после сообщил:
— Хозяин требует тебя на шахту. Там ребята кое-что нашли.
— Рубин?
— Нет, там другое... А рубинов уже неделю не было...
Микель вертел головой, стараясь догадаться, где Вандер Глопп хранит бутыль с настойкой.
Застегнув утепленную куртку, Конан крепко ухватил старателя за плечо и повлек его за собою к выходу.
— А ты не пойдешь? — спросил он у соседа, но тот, закрыв глаза, притворно храпел.
Друкс встретил их у входа в шахту.
— Я никогда не видел такой ерунды, да и ты, наверное, тоже, — сказал он Конану.
— Да скажи наконец, что это? — потребовал варвар.
— Это труп.
— Меня вытащили на мороз, чтобы показать мне труп? — Конан сердито уставился на своего работодателя. Тот фыркнул и направился вглубь, покачивая факелом. В его отсвете стены шахты жирно поблескивали. Конан пошел следом. Микель с тяжелым светильником замыкал шествие.
Старатели, караулившие находку, были рады оторваться от работы и почесать языки. Их голоса слышались уже на втором ярусе. Спустившись до пятого, Конан свернул налево, в штольню, за мерцающим факелом Друкса.
Штырь, Гонза и еще двое, имена которых Конан не помнил, расступились.
— Светильники ближе! — распорядился Друкс, и через мгновение желтоватый свет ярко озарил камеру штольни.
Гладкое, иссиня-белое тело, сходное с человеческим, неестественно выделялось на фоне черной, блестящей породы. Оно казалось вырезанным из цельной глыбы мыльного камня и было таким же твердым и холодным. Тело лежало на спине, вытянувшись. Узловатые руки, очень длинные, были скрещены на голом животе. Пальцы рук заканчивались искривленными, матово-черными когтями. Ноги же вместо пальцев оснащались роговыми крючьями, по шести на каждой ноге.
На теле не было ни одного выраженного признака пола, а лицо, безбровое, лишенное даже ресниц, походило на маску тонкой работы — в нем застыла странная, отталкивающая красота. Под высоким бугристым лбом размещались большие глаза, расставленные широко и краями уходящие на виски. Заклеенные окаменевшими веками, глаза эти словно оставались зрячими, и это пугало. Тонкий нос обладал чуткими нервными ноздрями, и было похоже в мерцающем свете, что ноздри эти трепетали. Плотно сжатый тонкогубый рот язвительно кривился.
— Ишь, скорчил рожу, — заметил Штырь, и другие старатели коротко хохотнули.
— Как вы нашли его? — спросил киммериец, бесстрастно рассматривая мертвеца.
— Он стоймя стоял, в породе, — пояснил Гон-за. — Мы сначала плечо увидели — оно торчало из стены. Ломом поддели снизу, мерзлота осыпалась, он и выпал. Мы сюда его снесли. Давно он тут, эвон — одежа вся истлела.
— Непохоже, — пробурчал Конан.
Друкс приблизил факел к самому лицу окаменевшего и произнес:
— Это древний. Лет с тыщу, а то и две назад он провалился в болото. Мертвяки в болоте не гниют, я точно знаю. Тут раньше тепло было, а потом все замерзло. И этот в болоте замерз.
— Не было здесь болота, — объявил Гонза. — Болото образует бурую породу, которая режется, как масло. А здесь — черная, зернистая и крошится все время.
— Древние были людьми, а это не человек, — заметил Конан.
— Кто же это тогда?
— Понятия не имею.
— Должно быть, он стоит кучу денег, — предположил Друкс, на что варвар ответил:
— Я не дал бы за него и медяка.
— Надо закопать его в отвал, — бледнея, сказал Штырь. — Все-таки это покойник...
— Покойнику все равно, где валяться, — ощерился Друкс. — Завтра мы заколотим его в ящик и отнесем на склад.