Багровое око

Рассмотрев девушку, Конан бегло окинул взглядом убранство хижины, в которую был гостеприимно допущен. Ни мужских, ни детских вещей заметно не было, и это подтвердило его первоначальную догадку, что девушка живет одна. Все было очень скромно, но чисто. Вышитые полотенца и покрывала, расписные кувшины, цветы на окнах — говорили о бесхитростном желании украсить и расцветить обыденное течение жизни.

Утолив голод, Конан поблагодарил девушку, приложив ладонь к сердцу, а затем похлопав ею по животу. Пора было вставать и уходить, но именно этого ему хотелось сейчас меньше всего. Девушка тоже не подавала никаких знаков, показывающих, что предел ее гостеприимства исчерпан. Повисло многозначительное молчание, подогреваемое с двух сторон улыбками, томными и ласковыми — киммерийца, легкими и неопределенными — девушки. Наконец, видимо, наскучив затянувшейся прелюдией к игре, девушка решила сделать первый шаг. Убирая со стола посуду, она остановилась так близко от Конана, что грудь ее едва не коснулась его плеча. Шумно выдохнув, притушив хищный блеск в синих глазах, киммериец обнял ее, не вставая со стула.

Если бы Конан только мог предположить, что в простой поселянке, вышивающей полотенца, пасущей коз, сажающей овощи и цветы, таится такой омут страстей, такой изощренный опыт сладкого любовного единоборства!..

Временами он на миг приходил в сознание, выплывал из водоворота безумных ласк, захлебывающегося шепота на незнакомом языке, упоительных касаний, поглаживаний, содроганий… и тогда перед глазами его вставало скромное убранство чистенькой хижины, пустая крынка из-под молока на столе, розовые цветы на подоконнике… Придя в себя во второй или в третий раз, он отметил в сознании, что очень громко и тоскливо завывает какая-то собака. Что за собака, откуда? — но додумать он не успел: снова провалился, захлебнулся, забарахтался, подхваченный обжигающим потоком…

Выплыв на поверхность в следующий раз, он удивился темноте, царящей вокруг. Неужели уже вечер или ночь?.. Так быстро? Собака по-прежнему громко и заунывно скулила под самым окном. Хоть бы кто-нибудь догадался швырнуть в нее камнем, чтобы она заткнулась!.. Чтобы не мешала, чтобы не отвлекала, чтобы некогда снова стали различимы посуда на столе, цветы, домотканые коврики и Конан смутно догадался, что близится рассвет, он вдруг вспомнил, что Алмена, расставаясь с ним, обещала следить вместе с сестренкой за тем, как продвигаются его дела. Неужели и сейчас она видит его?! На смятых, влажных от любовного пота простынях, в обнимку с нечеловечески неутомимой и присосавшейся к нему, как пиявка… Мысль эта окатила его с ног до головы жарким стыдом. Алмена все видит! Даже если она наблюдала один лишь миг, а затем с отвращением отвернулась, мига этого вполне достаточно, чтобы навсегда испытывать к «доблестному киммерийцу» одно лишь презрение!..

То ли от имени Алмены, прорезавшим сознание, словно светлое лезвие, то ли от перевернувшего всю его душу стыда, но Конан вдруг взглянул на свою неожиданную и неистовую любовницу другими глазами. Даже если сделать скидку на чрезмерный темперамент, свойственный уроженкам здешних мест, на долгое ее одиночество, на особую распущенность и порочность, все равно: без малого сутки любовных безумств — это слишком!..

Он внимательно вгляделся в черты по-прежнему жарко и цепко обнимавшей его девушки. Губы ее от поцелуев еще больше распухли, но не изменили своего бледного цвета. Растрепанные блестящие волосы вились по обнаженной спине, шевелясь, как живые.

— Дай-ка заглянуть в твои глаза! — попросил Конан, приподымая ее за подбородок. — Ну же! Я хочу видеть цвет твоих глаз, красавица!..

Но девушка отворачивалась; из-под прикрытых век он мог различить лишь тонкие полоски белков, влажно блестевших от страстной истомы.

Конан вдруг понял, что всю ночь скулит и завывает под окном не собака, но Бонго. Его верный Бонго…

Он поднялся с постели и, пошатываясь, направился к дверям. Тут же горячие и липкие руки обхватили его сзади, вцепились в плечи и шею. Как мог, киммериец жестами объяснил девушке, что тут же вернется, что дело его быстрое и того рода, которое требует полного одиночества. Цепкие пальцы с неохотой разжались.

Как только Конан вышел в сад, в колени ему тут же ткнулся волк, радостный и совсем осипший от долгого воя. Шестилика видно не было. То ли Бонго не сумел его отыскать, то ли он не стал дожидаться окончания любовных игр киммерийца.

— Бонго, Бонго! — Конан обнял его и потрепал по загривку. — Дружище ты мой!.. Я опять влип, Бонго! И на этот раз очень здорово…

Бонго теребил его и тянул в направлении калитки. Но чутье подсказывало киммерийцу, что так просто он отсюда не уйдет. Даже от кашляющего ребенка избавился он с немалым трудом, прилипчивая же девица — намного более серьезный и опасный враг… Оглянувшись на окно хижины, он заметил затаившийся за занавеской неясный силуэт. Девица наблюдала за ним.

— Попробуем, Бонго, все-таки унести отсюда ноги!

Без особой надежды на успех он двинулся к выходу, но лишь только рука его коснулась засова калитки, как жаркое тело прильнуло к нему сзади и повалило в траву. Бонго, скачущий вокруг двух барахтающихся тел, попробовал оттащить исчадье зубами, но, как и в случае с девочкой, зубы его не причинили ей никакого вреда. Более того, Конан вдруг почувствовал в нескольких местах на ногах резкую боль. Взглянув вниз, он увидел глубокие кровоточащие следы от клыков. Каким-то образом девушка передавала предназначенные ей укусы ему!.. Нет, кашляющий ребенок был всего лишь милым недоразумением по сравнению с ней…

Киммериец велел Бонго оставить исчадье в покое. Сам он тоже прекратил бороться. Лежа в прохладной траве, ощущая на теле отвратительные жадные прикосновения, он попытался припомнить все, что говорил ему об исчадьях многоопытный Шестилик. От них можно избавиться, если не обращать никакого внимания? Это помогло в ситуации с легкомысленным и нетерпеливым ребенком, но упорная и преданная хозяину хищница так легко его не оставит… Исчадья боятся живого огня? Вот это уже ближе! Тем более, что озеро, в котором купается Владыка Стихий, недалеко отсюда. Правда, Шестилик предупреждал, что исчадья ни за что не допустят, чтобы он овладел огнем… Но поскольку других выходов нет, надо попробовать этот!

Конан поднялся с травы. Нагнувшись, он подхватил девушку на руки, крепко прижал к себе и зашагал прочь из сада. Восприняв это как подчинение ее воле и желание продолжить любовные игры в другом месте, девушка удовлетворенно замурлыкала и обхватила его руками за шею так, чтобы ее было удобнее нести. Недоумевающий Бонго тем не менее послушно затрусил следом.

Тело девушки было очень легким, и киммериец, хоть и изрядно вымотавшийся за сутки любовных безумств, Шагал быстро. Но как только он свернул с проезжей Дороги на тропинку, ведущую к озеру, девушка враз потяжелела. Должно быть, она догадалась, куда он идет, и демонстрировала свое несогласие с его решением. Каждый шаг давался Конану все с большим трудом. Сначала ему казалось, что он несет не юную гибкую девушку, но тушу годовалого теленка. Затем — что руки ему оттягивает чугунная статуя. Наконец тяжесть достигла такой величины, словно сам Черный Слепец всей своей массой воплотился в хрупкое тело одного из своих исчадий… Видимо, так оно и было на самом деле. Вряд ли девушка могла изменить вес одними своими силами…

До продолговатого озера, поросшего по берегам пушистым и мягким, как бобровая шерсть, камышом, оставалось не более трехсот шагов, когда киммериец рухнул со своей нечеловеческой ношей на землю.

— Бонго… — с усилием прохрипел он, слабо махнув рукой в сторону нефритовой полоски воды. — Бонго… ты уж попробуй… Иди… Иди, Бонго-Волку не нужно было объяснять — куда и зачем. Спустя мгновение он уже несся по направлению к темно-зеленой спокойной глади.

Конан почти потерял сознание от усталости. Его охватило забытье, которому он был рад: так он не слышал страстного шепота, не чувствовал ненасытных и липких рук, блуждающих по его телу. Он вяло думал о том, что вряд ли Владыка Стихий каждую ночь выходит на берег одного и того же озера, а если это и так, то вряд ли он гуляет и резвится до самого рассвета… а если и гуляет, то мало надежды на то, что Бонго, хищник, извечный враг лошадей, сумеет ему хоть чем-то понравиться… Впрочем, ему было уже все равно. Бесцветный и безвкусный яд апатии по каплям вливался в его душу. Юное исчадье отлично знало свою роль.