Страница 33 из 80
Столбы, к которым привязали пленников, были врыты в землю вблизи друг от друга, и они могли переговариваться, особенно не напрягая голоса.
— Клянусь Кромом, — проговорил Конан, отплевываясь после очередной вылитой ему на голову порции едкой воды, — это было в последний раз.
— Ты о чем? — спросил Шумри, внимательно разглядывавший все происходящее вокруг них, несмотря на периодически заливаемые глаза.
— Последний раз я не послушал твоих предчувствий, снова и прочего такого…
Шумри невесело усмехнулся.
— Да уж, воистину в последний. Боюсь, больше тебе не представится случая выбирать, слушать меня или не слушать.
— Не скули раньше времени! Клянусь потрохами Эрлика, я славно поиграю с этим мохнатым народцем, лишь только избавлюсь от своих нут и доберусь до меча!
— Твой меч на дне реки, — напомнил ему немедиец.
— Мохнатые отродья!!! Я расправлюсь с ними голыми руками!
Конан ни на секунду не переставал напрягать кисти рук и ступни ног, крутил ими в разные стороны, пытаясь перетереть стягивающие их путы. Но звериные сухожилия, вымоченные в особом растворе, были прочнее самой толстой веревки: они лишь впивались в тело при каждом движении, причиняя резкую боль.
— А интересно, — задумчиво сказал Шумри, — как ты думаешь: это племя недавно было обезьянами или же в скором будущем превратится в обезьян?..
— Меня интересует совсем не это! — прорычал киммериец. — Мне интересно, когда они, наконец, перестанут поливать нас этой едкой дрянью!
— От немытой пищи в животе могут завестись черви, — глубокомысленно изрек немедиец. — Удивительная и весьма похвальная чистоплотность…
Когда тела пленников полностью очистились от паутины и заблестели, в среде маленьких полулюдей возникло некое беспокойство. Один из них вдруг взволнованно заверещал, указывая на висевшие на шее Шумри перья. Правда, после соприкосновения с липкими нитями и потоками едкой воды, они потеряли свою форму и белоснежность. Тем не менее, при виде их туземцы разделились на две группы. Часть, тыча в шею немедийца черными пальцами, чего-то требовала; другие не соглашались с ними. Произошла даже легкая потасовка, в результате которой несколько полуобезьян позорно бежали и скрылись в ветвях, откуда доносились их ругательства в виде отрывистого клекота и громкого шипения.
— Как ты думаешь, чего они не поделили? — спросил Конан.
— Не знаю. Эти перья, наверное, что-то для них значат, но что?..
Видимо, побитой оказалась та часть, которую чем-то взволновала шея Шумри. После потасовки и позорного изгнания восстановилась прерванная активность. Маленькие обезьянолюди все делали быстро, ловко с веселыми присвистываниями и звонкими причмокиваниями. Покончив с мытьем добычи, они стали подбрасывать в еле тлеющий шагах в пяти от столбов огонь тонкие и толстые ветки.
Все усилия Конана ослабить путы не привели ни к чему. Он попробовал расшатать и вытащить из земли столб, к которому был привязан, но и в этом не возымел успеха.
— Клянусь Кромом, скоро они начнут поджаривать свою великолепную добычу! — усмехнулся он, наблюдая, как тянется ввысь и вширь почти не видимый в ярких лучах солнца костер.
— Не такая уж она великолепная, — возразил Шумри. — Ты еще, может быть, и неплохой кусок, а что касается меня… одни кости, нервы да волосы.
— Значит, меня съедят мужчины, тебя же бросят женщинам и старикам! — сказал киммериец с гордостью.
Несмотря на всю безысходность их положения, Шумри не мог не рассмеяться. Конан улыбнулся в ответ. Он в очередной раз напряг мускулы плеч и спины, и ему показалось, что столб чуть-чуть зашатался…
Тем временем два туземца притащили, прижимая к животам, два темных земляных вороха, обернутых в листья, и бросили каждый к ногам пленников. С удивлением и омерзением те увидели, что это были развороченные куски большого муравейника. Рыжие крупные муравьи тут же стали взбираться по их голым ногам, животам, груди, то и дело пуская в ход челюсти. Каждый укус был пустяковым, но, сливаясь воедино, они опутывали тело зудящей и жгучей сетью.
Конан заскрипел зубами от невозможности стряхнуть с себя маленьких тварей, облепивших его так плотно, что он стал похож на одного из полуобезьян, только заросшего не черной, а рыжей шерстью. Шумри зажмурил глаза, так как смотреть на кишащих насекомых было тяжелее, чем выносить их укусы…
Выждав какое-то время, один из туземцев обмахнул обоих пленников метелкой из птичьих перьев, сметая муравьев. Их обнаженная кожа покраснела, как облитая кипятком, и невыносимо чесалась.
— И что бы это могло значить?.. — спросил Конан. Шумри открыл глаза и провел языком по пересохшим от отвращения губам.
— Наверное, для вкуса… Мясо, если оно с кислинкой… вкуснее…
Но предел шуток и смеха был исчерпан. Настало тягостное молчание.
По всему было видно, что приготовления к праздничному обеду вступили в последний этап. В костер кидали уже совсем толстые ветви и целые бревна. Пламя достигло высоты в полтора человеческих роста, и жар его вплотную ощупывал пленников.
— Шумри, — негромко произнес Конан. — Я, вообще-то, редко произношу это слово. Оно непривычно моим губам… Прости меня, если сможешь.
Немедиец хотел было ответить, но не смог справиться с пересохшим языком и сжавшей горло судорогой.
— Клянусь тебе, — глаза киммерийца вдруг загорелись, — если душа твоя попадет на Серые Равнины, а моя окажется в прутом месте, — я клянусь тебе: я вытащу тебя оттуда, чего бы мне это ни стоило!
Глава 8. Выбор желтой бабочки
Шумри снова закрыл глаза, не в силах смотреть на последние приготовления туземцев. Дружный возглас страха и изумления, раздавшийся из многих глоток, заставил его приоткрыть веки. Сначала он ничего не понял. Все туземцы смотрели на него, раскрыв рты, и в диких глазах их было что-то похожее на благоговение. Проследив за направлением их взглядов, немедиец повернул подбородок и увидел на своем левом плече присевшую туда большую бабочку. Каждое ее золотисто-желтое крыло было величиной с его ладонь. Бабочка сидела неподвижно, чуть подрагивая резными заостренными кончиками крыльев.
Один из туземцев, низко приседая и втянув голову в плечи, стараясь не спугнуть дивное насекомое, зашел за спину Шумри и костяным ножом перерезал его путы. — Как только немедиец обрел свободу и сделал несколько шагов на негнущихся, застывших ногах, бабочка взмыла вверх, мелькнула в листве живым желтым цветком и исчезла.
Проводив ее взглядами, туземцы снова разом выдохнули. Растерявшийся от неожиданной и непонятной свободы Шумри не знал, что ему делать. Массируя распухшие запястья, он оглянулся на Конана. Его, по всей видимости, освобождать не собирались.
— Они дарят тебе жизнь, — сказал киммериец, Он с трудом улыбнулся, — Иди. Не думай обо мне, не оглядывайся. Уходи скорее.
Шумри попытался объясниться с туземцами на наречии людей Ба-Лууун, но ничего не вышло — они его не поняли. Тогда, указывая на Конана, он жестом показал, что разрезает путы на его ногах и руках. Дикари загалдели и заулыбались, но не двинулись с места. Казалось, они ждали, когда он уйдет, чтобы продолжить прерванные приготовления к обеду. Обед этот, правда, наполовину уменьшился, но тем сильнее они жаждали к нему приступить. В посвистах и причмокиваниях сквозило явное нетерпение.
— Уходи, — повторил Конан. — А то ведь они могут передумать. Я бы на твоем месте не размышлял.
Шумри с горечью усмехнулся. Что бы сделал Конан на его месте? Да уж, размышлять бы он не стал — просто раскидал бы этих мохнатых полу людей, словно малых детей, голыми руками. Он же — жалкий, бессильный, слабее женщины или подростка — ничем не может помочь…
Один из туземцев, настойчиво посвистывая, указывал немедийцу в сторону берега. Шумри сделал несколько шагов и увидел свою пирогу. Видимо, ее поймали и вытащили из воды. Две женщины нагружали ее кокосами, фруктами и еще чем-то, завернутым в листья. Его выгоняли, но выгоняли вполне вежливо. Даже одаривали, стремясь загладить неприятные впечатления, полученные во время стояния у столба.