Леонид Утесов

Так писал в своем стихотворении «Треугольный переулок» поэт Всеволод Азаров, посвятивший это стихотворение семье Амчиславских — одесситам, основавшим в этом доме музей Утёсова. Они были хорошо знакомы с Утёсовым, но, разумеется, родителей его не знали.

Дети в доме Иосифа Вайсбейна появлялись исправно, едва ли не каждый год. Из семерых старших до совершеннолетия дожили всего трое — сын Михаил и дочери Каля и Паша. В марте 1895 года, вскоре после праздника Пурим, небеса ниспослали семье Вайсбейнов «королевскую пару» — девочку и мальчика. Дочка Полина родилась на 15 минут раньше сына Лазаря. Со свойственным ему юмором Леонид Осипович позже сообщил в своих мемуарах: «Вот видите, каким воспитанным был я тогда — как и полагалось, уступил женщине дорогу и пропустил ее вперед…»

В доме был всегда идеальный порядок, не только в быту, но и во взаимоотношениях в семье. Мать и отец, по-настоящему любя друг друга, были совсем непохожи по характеру. Очень добрый, порой сентиментальный Иосиф Вайсбейн, несмотря на вечную свою заботу о заработке, успевал не только уделять внимание детям, но и баловать их. Он самостоятельно научился читать по-русски и знал многие книги любимых писателей. Может быть, поэтому так мечтал, чтобы дети его получили хорошее образование. Позже Утёсов напишет: «Безусловно, в характере отца были черты, свойственные артистическим натурам. Отец любил шутку и острое слово, умел хорошо рассказывать анекдоты и охотно делал это…» Позже это в полной мере передалось его сыну Леониду Утёсову и, пожалуй, из всей семьи — только ему. Еще Леде досталась от отца музыкальность. Молодой Иосиф Калманович пел в юности в херсонской синагоге, а подросток Утёсов — в Шалашной хасидской синагоге, расположенной неподалеку от Треугольного переулка, на Базарной улице в Одессе.

Мать Леди Малка (Мария) Моисеевна была полной противоположностью отцу. «Мама была человеком очень твердым — такими обычно и бывают жены мягких и сентиментальных мужей: должны же на ком-то держаться семейные устои и традиции. Она принимала на себя всю тяжесть повседневных забот семьи среднего достатка. Никогда не жаловалась и умела скрывать от детей все трудности, которые подстерегали семью не так уж редко. Но зато была к нам требовательна и сурова, была сдержана на ласку. И когда я удостаивался быть поглаженным по голове, то бежал к сестрам и братьям, чтобы сообщить об этом потрясающем событии. Если мама погладила по голове — значит, ты сделал что-то уж очень хорошее.

Она никогда не целовала нас — стыдилась такого неумеренного проявления чувств, считала это излишеством, которое только портит детей. Жизнь, наверное, многому ее научила. Она была двадцать первым, последним ребенком у своих родителей и сама растила девятерых, пережив потерю четырех из них, умерших в самом раннем возрасте. Семья была ее жизненным долгом, который она выполняла строго и c достоинством. Она была мудрой женщиной и понимала, что чем неустойчивее положение, тем строже должен соблюдаться установленный порядок.

Отец просто обожал мать. Может быть, он был наивен, мой отец, но он не верил, что есть мужья, которые изменяют женам. Он считал, что это писатели выдумывают. И удивлялся:

— Ну зачем же идти к чужой женщине, если есть жена?» Забегая вперед, заметим, что Ледя Вайсбейн, повзрослев и став Леонидом Утёсовым, не унаследовал от своего отца верность жене: боготворя Елену Осиповну, он нередко страстно увлекался другими женщинами. Но это, к счастью, никогда не нарушало целостность их семьи (кроме одного случая, о котором мы расскажем дальше).

Такое сочетание характеров отца и матери, наверное, явилось решающим в воспитании детей. Все они, кроме Леди, получили высшее образование. Но Ледя был исключением не только в этом. Уже в раннем детстве он убегал на соседние улицы — Дегтярную и Базарную, — где не только играл, но и затевал драки с ребятами куда старше его, причем часто выходил из них победителем.

Образ Малки — матери Леонида Утёсова — будет неполным без рассказа о старенькой бабушке Леди, справедливо названной уже взрослым Утёсовым «дважды мать-героиня». Она была так стара, что не помнила уже своих внуков, правнуков и праправнуков не только по имени, но и в лицо, но каждый год в день ее рождения вся многочисленная семья выстраивалась у входа в ее дом («Неосведомленный человек мог подумать, что это большая перемена в школе», — вспоминал позже Утёсов), и все по очереди поднимались в ее комнату на второй этаж. «Старческая улыбка озаряла ее морщинистое лицо, и она тихо спрашивала:

— Ты чей?

— Я Манин, — говорил я.

— Ах, Манин. Вот тебе конфетка.

Другой в зависимости от принадлежности отвечал: „Я Сонин“ — и огромный пакет конфет к концу этой церемонии опустошался».

Рассказ Леонида Осиповича о бабушке вернул меня к моей давнишней беседе с другом Утёсова, композитором Евгением Эммануиловичем Жарковским. Сохранилась запись этого разговора, случившегося в январе 1981 года: «Вспомнить все мои встречи с Утёсовым невозможно. Где мы только не встречались! В Ленинграде, где мы оба жили до войны, в Москве… Я расскажу вам об одной встрече, случайной, но, быть может, самой для меня запомнившейся. В середине 30-х годов — кажется, в 1935-м, — мы оказались одновременно в Киеве и встретились в доме моего друга детства, поэта Давида Гофштейна. В тот день к Давиду пришел еще один поэт — Лейбале Квитко. Какой получился квартет! Говорили мы, конечно, на идише и песни пели еврейские… Утёсов пришел в восторг от Квитко, от его рассказов, стихов и песен. В тот день я узнал, что Квитко вырос у бабушки. Утёсов, услышав это, заметил, что свою бабушку он видел раз в году, в день ее рождения, но вспоминает об этих встречах до сих пор. „Мои встречи не были столь радостными, — сказал Квитко. — Я для бабушки оказался любимым заброшенным внуком. Все мои сестры и братья умерли от туберкулеза. Маме было не до меня — она было пришиблена горем. Словом, главным человеком в семье была бабушка. Она так жалела меня, что даже скрывала мои шалости — я не любил хедер. О доброте, мудрости и дружелюбии моей бабушки говорили все, кто ее знал. А как мы жили! Бабушка даже не пекла хлеб, считая, что свежий хлеб — это лакомство. У нее было несколько дочерей, и она всех умудрилась выдать замуж. Да как — буквально очередь стояла!“

Лев Моисеевич Квитко улыбнулся своей удивительно доброй улыбкой и сказал: „Недавно у меня по этому поводу получилось стихотворение“. И он продекламировал его на идише, да так, что настроение у всех поднялось. Утёсов, обратившись ко мне, сказал: „Это же не стихи, а песня! Женечка, немедленно надо сочинить музыку, и по возможности оригинальную“. Я тут же сел за рояль и начал музицировать. Утёсов все время вносил какие-то правки в мою музыку, и через час уже была готова песня. Ее тут же спел Леонид Осипович. А мы с Давидом и Лейбале подпевали. Позже эту песню кто-то перевел на русский язык, не помню уж кто, и Леонид Осипович включил ее в свой репертуар. Мне остается лишь процитировать отрывок из этого стихотворения Квитко, вошедшего в репетуар Утёсова на долгие годы:

Это был один из самых незыбываемых дней в моей жизни. Да и всем нам жизнь казалась такой прекрасной. Мы тогда так верили Советской власти! Помню, в тот день Давид Гофштейн прочел стихи (вскоре их перевела на русский Мария Петровых):