Белоснежка

Невзгоды и сетования Белоснежки:

– Что я им, ломовая лошадь? Я устала быть ломохозяйкой.

МНОГОУВАЖАЕМЫЙ МИСТЕР КВИСТГОР!

Хоть вы меня и не знаете, меня зовут Джейн. Я выхватила вашу фамилию из телефонного справочника в попытке запутать вас в свои заботы. Мне представляется, что все мы сейчас страдаем от недостатка взаимосвязей. Это мнение разделяют очень многие – настолько многие, что оно вполне может быть ошибочным. Вполне может быть, что мы пересвязаны. Но я исхожу из первоначального своего предположения, что мы недосвязаны, и потому бросаю вам эти строчки, а уж схватитесь вы за них, как за спасательный леер, или нет, дело ваше. Только мне сильно сдается, что в последнем случае вы сильно поплатитесь за свое высокомерие. Это не более, чем мое личное мнение. Не обеспеченное поддержкой полиции. Я бессильна, мистер Квистгор, наказать вас за нравственную глухоту и черствость. В нашем обществе за такие вещи не наказывают. Пока не наказывают. Но ближе к делу. Ваше, мистер Квистгор, пространство дискурса и мое – не тождественны. Вполне возможно, что вы не осознавали этого прежде, но факт остается фактом. Мы существуем в разных пространствах дискурса. Вполне возможно, что до получения этого письма пространство дискурса, в котором вы, мистер Квистгор, вяло слонялись, казалось вам вполне адекватным и удовлетворительным. Возможно, вы никогда не задумывались о существовании других, отличных от вашего, пространств дискурса, населенных другими дискурсирующими личностями. Вы могли в простоте воспринимать свое п. д. как универсум, всклянь заполненный дискурсом, т. е. как непустой пленум. Возможно, вы считали, что достаточно и того, что есть. Подобные вам люди так часто делают. Можно, конечно, и так, если вы стремитесь к тупой самодовольной самоудовлетворенности. Однако реку я вам, мистер Квистгор, что даже ваш пленум может протекать. Даже в пленум, cher maitre,[7] можно проникнуть снаружи. Может случиться, что в ваш пленум хлынет новое, сменив собой старое, то, что было в нем прежде. Нет человека, мистер Квистгор, чей пленум был бы непроницаем для шила Божьего промысла. Подумайте, к примеру, в какой ситуации находитесь вы сейчас. Ваш дом расположен на Ясной улице, вы сидите там в компании своего хорошего песика (что не вызывает сомнений), а также симпатичной жены и загорелых сыновей (что вполне возможно), и я вполне допускаю, что во дворе у вас стоит «плимут фьюри» цвета «темный металлик», и вы обмениваетесь в семейном кругу мнениями, стоит Национальной ложе покровителей сельского хозяйства строить новый молельный дом или нет, нужно детям становиться томистами или нет, надо насосу больше смазки или нет. Уютная американская сценка. Однако я, Джейн Виллъер де Лильадам, имею в своем распоряжении ваш, мистер Квистгор, телефонный номер. Подумайте, что это значит. Это значит, что я могу в любой момент пронзить ваш пленум телефонным звонком, для чего мне достаточно набрать 989-7777. Вы, мистер Квистгор, совершенно правы, рассматривая такую ситуацию как угрожающую. В тот момент, когда я введу дискурс из моего п. д. в ваше п. д., вашесть вас разбавится. Чем больше я буду вводить, тем больше вы будете разжижаться. Вскоре вы будете председательствовать над пустым пленумом, вернее, чтобы не пользоваться таким противоречивым понятием, над бывшим в смысле вашести пленумом. По сути, вы в моей власти. Я бы предложила вам сменить телефонный номер на тот, что не значится в справочниках.

Искренне ваша,

Джейн

– Куда бы мне это поставить? – спросил Пол, держа в руках большой сверток. – Это моя новая штука, только сегодня закончил, боюсь, не совсем еще высохла. – Он вытер измазанные эмульсионными красками ладони о штаны. – Я пока поставлю ее сюда, к вашей стенке.

Пол пока поставил новую штуку к нашей стенке. Новая штука – грязное, обширное убожество, исполненное в белых, беловатых и белесых тонах, – стояла у стенки.

– Интересно, – сказали мы.

– Убого, – сказала Белоснежка. – Убого, убого.

– Да, – сказал Пол. – Я думаю, это одна из моих наиубожейших штук.

– Не такая, конечно же, убогая, как вчерашняя, – заметила она, – но, с другой стороны, убожее некоторых других.

– Да, – сказал Пол, – в ней имеется определенное убожество.

– Особенно убого в левом нижнем углу, – сказала она.

– Да, – сказал Пол, – я даже готов вышвырнуть ее на рынок.

– Они становятся все убожее, – сказала она.

– Убожее и убожее, – радостно подхватил Пол. – Опускаясь в неизведанные глубины убожества, где не ступала еще нога человеческого разума.

– Крайне интересно как социальный феномен, – сказала Белоснежка. – В самый разгар того, что известно как абстрактный экспрессионизм или живопись действия и так далее, когда большинство художников объединились в единую школу, ты упорно придерживался образа. Это, как мне кажется – насколько я помню, такую живопись определяли как «живопись четких контуров» – вполне подходящее определение, несмотря даже на то, что многое остается за рамками, и мне кажется крайне любопытным, что в последние несколько лет вновь потоком хлынули работы, выполненные в манере «четких контуров». Не знаю, захочешь ли ты сам прокомментировать это, но лично мне представляется крайне любопытным, что ты, кто всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, являлся одним из самых ранних представителей, едва ли не основателем этой школы, если только можно тут говорить о какой-то школе.

– Я всегда был абсолютно уверен в себе и своем образе, – сказал Пол.

– Утонченное убожество, – проворковала она.

– Обои, – сказал он.

Они поцеловались. Затем мы почапали к кроватке, распевая кроваткину песню э-ге-гей. Там уже лежала в черной виниловой пижаме она.

– Вот Пол – определенно хорошо-вовлеченная личность, – сказала она.

– Да, – сказали мы.

– Держит руку на пульсе, уж этого у него не отнимешь.

– Да, – сказали мы.

– Прекрасный человек.

– Вот что он никогда не расстается с булавой, – сказали мы, – это, пожалуй, перебор.

– Нам повезло, что он живет в нашей стране, – подытожила она.

Потом мы заглянули в Полову берлогу и прихватили пишущую машинку. Потом возникла проблема, кому ее продать. Прекрасная машинка, «Оливетти-22» – машинистки сунули ее к себе под юбки. Потом Джордж захотел что-нибудь напечатать, пока она у них под юбками. Думаю, ему просто хотелось туда залезть, потому что ему нравятся ноги Амелии. Он только то и делает, что на них смотрит, пошлепывает их, сует между ними ладонь.

– Что ты намерен под ними напечатать, Джордж?

– Я подумывал об автоматическом письме – там не очень хорошо видно, потому что плотная шерстяная ткань почти не пропускает света. Я, в общем-то, прилично печатаю вслепую, но когда не видно, мне не думается, и я думаю…

– Но как же мы продадим эту машинку, если ты печатаешь на ней у Амелии под юбками, так что вылезай оттуда. И копирку вытащи – копирка оставляет у нее на ногах черные пятна, а этого ей не надо. Пока не надо.

Когда машинка вышла на свет, все мы дружно схватились за нее руками, потому что она побывала в этом чистом гроте, Половой берлоге, и завтра мы снова туда наведаемся и заберем уже кабину лифта, чтобы он не мог больше спускаться и выходить на улицу, со всеми своими претензиями.

– Да, – сказал Билл, – было время, когда я хотел стать великим. Но звезды не благоприятствовали мне. Я надеялся мощно заявить о себе. Но не было ни ветра, ни рыданий. Я надеялся мощно заявить о себе, а также возопить душешемяще. Но не было рыданий – может, лишь невидимые миру. Возможно, рыдали по вечерам, после ужина, в семейной гостиной, в семейном кругу, каждый рыдал в своем кресле. Некая робость по прежнему липнет к таким вещам. Вы смеялись, сидя в своем кресле, – в фиолетовых фанерных очках, чай со льдом под рукой. Я надеялся внести существенный вклад. Но их лица оставались каменными. Не ошибся ли я, выбрав Бриджпорт? Я надеялся пробудить интенсивное осознание. Я видел улыбки на их лицах. Они бежали, благодушно балагуря, в бакалею за арахисовым маслом, лейкопластырем, эластичными бинтами. Моя перепись слез еще неполна. Зачем я выбрал Бриджпорт, город скрытых значений? В Кале рыдают, не таясь, на перекрестках, под деревьями, в банках. Я хотел предоставить исчерпывающее описание. Но моя лекция не получила признания. Слушатели складывали складные стулья, хотя я все еще говорил. Вы смеялись. Вы сказали, что мне следовало говорить о том, что интересно публике. Я хотел осуществить прорыв. Мое проницательное исследование должно было властно вызвать из глубин памяти всхлипы и стенания, ведь такие вещи имеют значение. Я намеревался инициировать многогранную программу, где были бы слезы и бумажные полотенца. Я неожиданно вошел в комнату, вы рыдали. Вы спрятали от меня что-то под подушку.

7

Зд. – уважаемый мэтр (фр.).