Стук, Стук, Стук...

Жена. А те, на которых ты можешь присутствовать — здесь, теперь, завтра, — должны быть тебе еще дороже. Та жизнь была для тебя чужой, ненастоящей, а наша жизнь — настоящая. У нас есть специальные пекарни, выпекающие облатки, и никому не надо умирать за пол-ложки муки.

Муж. Маленькие облатки, которые ночью освятил священник, были завернуты в конвертики из газетной бумаги, и утром на тюремной прогулке их передавали из рук в руки, как нелегальную записку. Первую я получил из рук убийцы, который шел впереди меня.

Жена. Почему ты вечно думаешь о всех этих ужасах?

Муж. Потому что не считаю это ужасом, да и тогда не считал. Казалось, что так и должно быть. (Делает несколько шагов и открывает окно.) Там внизу, у этих самых ворот, стоял поляк, которому я дал хлеб, — помнишь? Это правда, что я дал ему хлеб?

Жена. Да, ты дал ему хлеб. Я будто его вижу: маленький, светловолосый, совсем еще ребенок. Был вечер, фонарей не зажигали, потому что шла война. Он ничего не сказал, только молча протянул руки к нашему кухонному окну, и ты вышел и дал ему хлеба и сигареты. Не забуду, как он здесь стоял и молча протягивал руки.

Муж. И я даже гордился тем, что был осужден за это, а не за убийство и не за грабеж. Но крошечный конвертик из газетной бумаги мне дал убийца.

Жена. Почему он это сделал?

Муж. Не знаю. Но сделал. Он не верил ни в Бога, ни в церковь, ни в священника, ни в святые дары. Он только передал мне тайком конвертик, где лежала освященная облатка.

Жена. А он знал, что тебе дает?

Муж. Он знал, что мы в это верили, и знал, что должен передать это мне и никому другому, поэтому никому другому он этого и не отдал.

Жена. Он действительно убил человека?

Муж. Он признался в этом на суде. Когда его вели на казнь, мы и ему барабанили на прощание.

Удары кулаками о железные двери. Шум усиливается и переходит в грохот.

Последний привет. Я знаю лишь его имя — Вальтер, у него были маленькие, нежные руки. Потом уже другой шел передо мной на прогулке по кругу. Я получил следующий конвертик из рук взломщика. Он был тучный, с тяжелыми лапищами. Его звали — Курт. Он — единственный, кто вышел на свободу, единственный, кого я встречаю.

Жена. Что он сейчас делает?

Муж (смеется). Я его ни разу об этом не спрашивал. Когда мы встречаемся, мы останавливаемся друг против друга, смеемся и не произносим ни слова, а когда мы расходимся — все, что было, предстает предо мной как видение, а то, что есть, кажется таким же призрачным. Белая облатка, которую завтра положит мне в рот священник, ничем, по существу, не отличается от той, которую я получил из маленьких, нежных рук убийцы Вальтера, или той, что я взял из лапищ громилы Курта. Когда я встречаю Курта, я всегда смотрю на его руки.

Жена. Я часто просыпаюсь ночью и слышу, как ты во сне стучишь в стену.

Муж. Ритм, навязанный Юлиусом и священником, засел во мне. Часто я проклинал их обоих, так я уставал. Они, кажется, никогда не уставали. Помню, как я был напуган, когда однажды утром услышал только одно короткое слово и передал его дальше.

Короткие, длинные и снова короткие удары. Стук в стену.

Жена. Что это значит?

Муж (медленно). Верую.

Жена. А почему ты так испугался?

Муж. Сам не знаю почему. Но испугался. Это было так просто, ясно и так убедительно, как ничто. Ты ведь знаешь, Юлиуса я никогда не видел. Он работал на кухне, доставал муку, делал для нас облатки задолго до того, как они понадобились ему самому. Мы так никогда и не узнаем, кто его предал. Его вдруг обыскали, и когда нас вывели на утреннюю прогулку, облатки, которые у него нашли, лежали на земле — желтовато-белые кружочки, крохотные, как грошики, растоптанные, опять превращенные почти в ту же муку. На этот раз одна из облаток должна была достаться Юлиусу, но так ему и не досталась, а мы лишились их на полгода. Пока не сняли начальника тюрьмы. Потом возобновились службы в тюремной церкви, а прежнего начальника наказали за то, что он нам их запрещал.

Жена. Наказали?

Муж (смеется). Конечно. Он поступал незаконно.

Жена. Почему ты смеешься?

Муж. Курт презирал нас, ведь теперь мы по закону получали то, что прежде было запрещено... И когда я потом сидел в тюремной церкви и думал о Вальтере, я казался себе каким-то жалким. Он рисковал головой, когда передавал мне конвертик, — что бы он подумал, если бы увидел, как сейчас мы без малейшего риска получаем то же самое на глазах у тюремщиков?

Жена. Для него это не было бы тем же самым, хотя это то же самое!

Муж. Да. И после этого ты удивляешься, что я во сне стучу в стену? Провожаю Вальтера, шлю последний привет Юлиусу? Ты удивляешься, когда я, проснувшись, лежу и жду стука или когда я прихожу в ужас при виде просыпанной муки? Даже такая малость, как пудра на ресницах у мальчика из булочной, который по утрам ставит хлеб у нашей двери, та белая пыль, что покрывает его воротничок и его рукава. И не так из молитв священника, как из выстукивания Юлиуса — «верую».

Короткий, длинный, короткий стук.

Я понял, чего стоит то, что никогда не досталось Юлиусу, человеку, с таким простодушием выстукивавшему через стену символ веры. А я передавал его дальше. Эту длинную молитву из долгих и коротких стуков в стену.

Стук, короткие и длинные сигналы, сменяющие друг друга.

Юлиус. ...Умер и погребен, и на третий день воскрес из мертвых.

Жена. Мне часто становится страшно — кажется, что ты где-то рядом с нашей жизнью. Ты стучишь в стены, которые тут не стоят, передаешь сигналы людям, которых я не знаю. Я боюсь, что ты никогда целиком не вернешься в наш мир.

Муж. А мне часто бывает страшно прикоснуться к двери, к стене, к шкафу — я боюсь, что от моего прикосновения они превратятся в прах, как скелет, который долго пролежал в могиле и может рассыпаться от малейшего дуновения.

Сильно стучит по столу, в дверь, в стену.

Жена. Но ты видишь, какое все это крепкое! (Смеется.) Слышишь? (Стучит в дверь.) Ты слышишь, как она выдерживает удары?

Муж. Меня поражает твое мужество.

Жена. Попробуй, убедись сам, что вещи вокруг нас не разлетаются в прах. Возьми бутылку вина, откупорь ее.

Он откупоривает бутылку вина.

Выпьем в память Юлиуса, если ты хочешь за него выпить. Хочешь?

Муж. Хочу. И я выпью за нашу маленькую дочку, которая завтра получит то, что так и не досталось Юлиусу, — маленькую белую облатку. (Небольшая пауза.) Я открою банку ананасов, буду есть торт, жаркое, сливки, такие белые, как только что выпавший снег. Я буду жить дальше в этом мире, который нашел таким же, каким оставил. Наш дом по-прежнему номер восемьдесят семь. Ключ от дома все тот же, что и до тюрьмы. Моя зеленая зубная щетка стоит рядом с твоей желтой, а теперь к ним добавились еще две: синяя и красная. Я вижу, как дышат наши дети, когда стою около их постелей. Каждую жилку их дышащего тельца наполняет жизнь. Кто может спокойно смотреть на мирно спящего ребенка? Платье для первого причастия висит на вешалке, оно белоснежное, утром его украсят свежей зеленью. Разве о них не будет сказано то же, что и обо всех нас?..

Священник. Memento, quia pulvus es et in pulverem reverteris. Помни, что прах ты и в прах возвратишься[1].

1

«...прах ты, и в прах возвратишься». — Ветхий Завет. Бытие, 3, 19.