Страница 6 из 7
Встает, стулья отодвигаются.
Роберт. Жениться? Да... я подумывал об этом, вернее... вы меня навели на эту мысль...
Борзиг. Не беспокойтесь ни о чем, пусть вас больше не мучают сомнения... Пойдемте ужинать... (Понизив голос.) Знаете, у вас были неплохие предшественники... вы, конечно, слышали о Надольте?..
Роберт. Да, я слышал о Надольте...
Борзиг. А знаете ли вы, что Надольт...
Роберт (прерывает его). Знаю, и именно это и навело меня на размышления.
Борзиг. Откуда вы знаете? Не понимаю...
Зёнтген. Пошли, господа, довольно секретничать.
Все уходят. Шаги...
(Слышен приглушенный голос Зёнтгена.) Доктор Борзиг, этого поэта мы должны заполучить, у него есть фантазия, превосходные идеи... Вы слышите, мы должны его заполучить!
Те же звуки, что и во второй сцене, но теперь уличный шум уже стих; голос диктора на вокзале монотонно бубнит. Время от времени доносятся отдельные слова: «...пересадка...», «...отправление...», «...двадцать три часа...», «Поезд следует до...», «Просим поторопиться».
Франциска. «...Когда начнется всемирный потоп, морские львята будут разъезжать на эскалаторе, который так и не остановится... окунь подцепит с люстры завтрак директора театра, бутерброд с яйцом, и невозмутимо сожрет его. Из людей останутся в живых только два школьника, прогулявших урок плавания ради того, чтобы взобраться на купол собора; самым безопасным местом окажется перекладина креста; водоворот вынесет к кресту кое-какие предметы, которые пригодятся ребятам: банку ананасного компота или целлулоидную утку — ее дали в придачу к полфунту маргарина... Рыбы будут охотнее всего метать икру возле шпилей готических соборов...»
Фрау Борзиг. Обидно, что отец уже не смог прочесть эти строки, ему бы они понравились.
Франциска. Мне они не особенно нравятся: может, это и хорошо звучит... но мне страшно, а я и так запугана. Ваш отец... В нашей школьной хрестоматии были напечатаны его рассказы. Такие хорошие рассказы. Зачем вы пришли? Сказать, чтобы я не верила этим рассказам?
Фрау Борзиг. Я боялась, как бы вы не согласились на такую жизнь, какую вела я. Толстый слой ваты отгородит вас от мира... и вы станете ужасно рассудительны. Вас будут пичкать порошками, пилюлями и таблетками в красивой упаковке... у вас появятся прелестные дочери и зятья — кумиры модных портных... плечи, талия, бедра — как у манекенов. При этом они образец интеллектуальности, интеллектуальности высшей марки.
Франциска. Может, вы и жили так, но я буду жить иначе.
Фрау Борзиг. Для этого я и пришла сюда. Я никогда ни с кем не откровенничала, никогда ни во что не вмешивалась. Только когда я увидела вас и его... когда узнала, что он должен делать то же, что делал мой отец... (Горячо.) Знаете ли вы, что такое пантотал?
Франциска. С раннего детства. Пантотал...
Фрау Борзиг (резко прерывает ее). Массовый психоз... и ничего больше. Концерн продал миллионы коробок пантотала, отец писал к ним стихи, а мой муж распространял эти стихи по всему миру. Вот я и говорю...
Франциска. Дайте мне время подумать... Я ведь его предостерегала, но теперь не хочу злорадствовать. Глупо говорить: «Видишь, я была права». У нас ведь еще есть время.
Фрау Борзиг. У вас не так уж много времени, не обольщайтесь. Изо дня в день, из года в год вы будете ждать, что наконец-то начнется настоящая жизнь, но она так и не начнется... Густая пыль покроет все кругом, и время будет глядеть на вас глазами удава. Вы сами перестанете понимать, какое оно — бездушное или коварное... Ваша жизнь пройдет под знаком того, что будет написано в его договоре с фирмой: «Интересы ОРАМАГа превыше всего». Вы можете как угодно менять буквы в слове «ОРАМАГ»... переберите хоть весь алфавит, ничего от этого не изменится.
Франциска. Если вы думаете, что ничего не изменится, зачем вы тогда пришли?
Фрау Борзиг. Не отступайте ни на шаг, как отступила я, не давайте себя усыпить, не слушайте голоса благоразумия. Жизнь вынуждает делать многое, что нам не нравится... плохо, когда это начинает нравиться. Нельзя потакать тупости, как бы ее ни прославляли...
Франциска. У Роберта был очень жалкий вид?
Фрау Борзиг. Да нет, вид у него был совсем не жалкий. Но ему вообще не следовало с ними говорить. Их слова постепенно убаюкивают, они текут тонкой струйкой, как песок... Годы заносит песком, будто речную дельту... Люди десятилетиями глотают песчинки, одну за другой, а потом вдруг спохватываются: на дне их души образуется тяжелый как свинец осадок: лень и тоска... Сито оказалось недостаточно частым. Пуще всего опасайтесь благодушия — этой самой липкой и мягкой грязи... Плохо не то, что они переделали его сочинение о Бехере, плохо то, что он согласился с купюрами. Нет ничего более дурацкого, чем юбилейные издания фирм. Кто их принимает всерьез? Глупейшая штука... но пусть они творят эти глупости сами.
Франциска. Не хочу... Не хочу, чтобы мир превратился в сплошные штампы. Не хочу в один прекрасный день вжиться в штамп и почувствовать себя как в собственной шкуре! Не желаю быть даже самым частым ситом, сквозь которое проходят мельчайшие песчинки... я хочу быть стеклянной, чтобы не пропускать сквозь себя ничего... Но у меня еще есть время.
Фрау Борзиг. Да, время у вас еще есть. Но не зевайте, не то время распорядится вами по-своему. Время как повилика: незаметно оно обвивается вокруг нас, и вдруг вы понимаете, что попались в ловушку — время высосало из вас все соки, задушило... Сама не знаю, зачем я пришла сюда: ради вас или ради себя. Но берегитесь, не то вас засосет мягкая тина благоразумия и все кончится тем, что вы решите: Бога было необходимо распять... Не давайте Роберту у них работать. Иначе вас начнет подташнивать по утрам и вы сами не будете знать отчего.
Франциска. Вам надо было там остаться. Вы бы мне рассказали, что он решил.
Фрау Борзиг. Не могу больше слышать их голоса, не могу видеть их лица. Скоро я уеду далеко-далеко, но прежде мне хотелось с вами поговорить: мне казалось, что игра стоит свеч. Берегитесь, вам сразу же набросят на глаза темное, тяжелое покрывало, и прежде чем вы соберетесь с силами и поднимете его, — окажется, что прошло уже десять лет. Это покрывало называется «Пожить для себя...». Вы сидите в темной комнате и беспомощно ерзаете, потом на секунду пробуждаетесь, но на вас уже успели накинуть второе покрывало под названием «Дети. Счастливое материнство...», в темноте вы слышите смех, вы поднимаете покрывало и узнаете, что прошло еще десять лет. Потом наступает краткий миг озарения, и вы видите, что вокруг вас совершенно чужие люди, вскормленные пантоталом. Это — ваши дети. Третье покрывало называется, так же как и первое, «Пожить для себя...», вам уже сорок пять лет, и вы с ужасом смотрите, как быстро пролетела жизнь. И ничего у вас не осталось, кроме грязи, которую нанесли годы. (Резче.) Разгребайте ее руками, выплевывайте, бросайте назад в прошедшие годы, кричите, стараясь перекричать вкрадчивое бормотание тупиц... Я не кричала, но зато теперь буду орать во все горло. Какое-то время осталось и у меня, и я воспользуюсь им...
Франциска (прерывает). Перестаньте, пожалуйста... у меня такое чувство, будто я уже много десятилетий глотаю грязь, о которой вы говорите. Мне страшно, мне кажется, что тело у меня налилось свинцом, — перестаньте, пожалуйста. Я должна была настоять, чтобы Роберт туда не ходил... нельзя гулять по болоту, либо ты его обойдешь, либо завязнешь. Я оказалась права, но теперь стыжусь своей правоты. Глупо торжествовать, надо ему как-то помочь, грош цена моей правоте... Все, что вы говорите, я и сама знала, но не так ясно... Просыпаясь, я пока еще не чувствую тошноты, я радуюсь ломтю хлеба, который съедаю за завтраком. Знаете, как вкусен хлеб... тот, что вы зовете сухой коркой?