Всячинки

…

проснувшись Гамлет обнаруживает себя все за тем же столом. Перед ним все то же блюдо, да и пирожные на блюде, пожалуй, что те же. Розенкранц и Гильденстерн стоят на почтительном расстоянии, не решаясь приблизиться, и провожают каждый кусок голодным взглядом. Принц подносит ко рту очередной эклер и облизивает пересохшие губы: «Это жизнь, друзья мои, — надменно улыбается он, — ее едят», — и отводит в сторону глаза, чтобы не так тошнило. «Сладкое», — говорит Розенкранц Гильденстерну с тоской, тот шумно вздыхает и переступает с ноги на ногу. Гамлет резко отодвигает стул и встает: «Да пошло оно все, — с отчаянием думает он, — не могу больше», — и отходит к бассейну, в котором плавает Офелия. «Сладкая», — рассеянно думает принц, и рвотный спазм сжимает ему горло с такой силой, что у него темнеет в глазах. «Почему ты не ешь, сынок, — доносится до него еле слышный шепот королевы-матери, — разве тебе не сладко?» Гамлет прижимается лбом к холодной мраморной колонне и беззвучно шевелит губами — умереть, уснуть… «Быть, — шелестит ледяными кольцами мертвый король-отец, свернувшийся в чреве безглазой белой змеей, — быть, был, буду, будешшшшь… будешь еще…» — и вонзает ядовитые зубы в сведенную судорогой плоть. Яд разливается по телу, проступает на коже белыми пятнами. Розенкранц едва успевает подбежать и подхватить принца. «Козел», — цедит сквозь зубы Гильденстерн, сплевывает и уходит играть с Клавдием в шахматы. Розенкранц заботливо усаживает Гамлета на подушки и начинает вкладывать ему в рот маленькие кусочки пирожного. Гамлет отталкивает его руку и говорит внезапно окрепшим голосом: «Отойди, я сам».

Андрей положил телефонную трубку на место и вышел на балкон. Солнце уже село, становилось прохладно, но возвращаться в комнату за курткой не хотелось. Андрей прикоснулся к нагретым за день перилам, провел по ним указательным пальцем и полез в карман за сигаретами. Сердце билось не то что бы часто, но как-то не на месте, снаружи где-то. Хорошо бы подышать медленно и глубоко, считая при этом до 169, например, или вообще потанцевать пару часов с мечом, но что-то внутри подсказывало — пустое. Не поможет, — подсказывало что-то, усмехаясь, а само устраивалось уже уютно на опустевшем месте, закидывало ножки на шестое ребро, располагалось как дома, и замолкать не собиралось. «Так вот ты какой, черненький, чумазенький чертенок», — Андрей потер грудь и вернулся в комнату. «Странно, для белой горячки вроде рано, для шизофрении — поздно…» Что-то внутри копошилось, скреблось, бормотало и никак не могло угомониться. Хотелось напиться, но напиваться не стоило, стоило вместо этого сесть и подумать как следует. Ну разве что немного коньяка, а много кстати и нет, осталось всего ничего — Андрей вылил остаток «Хенесси» в чашку, взял куртку и вернулся на балкон. Через полчаса всё стало более или менее понятно, а что-то внутри перестало, наконец, подсказывать, покрутило пальцем у виска, зевнуло, свернулось в клубочек и заснуло.

Привет. Узнала? Ты как? Ничего не случилось, просто захотелось твой голос услышать. Ты мне снишься уже третью ночь в каких-то жутких кошмарах, честно говоря, хотел убедиться, что у тебя всё в порядке. Да ладно, чего ты, послушай, давай, может, встретимся вечером? Ну давай завтра. Где тебе удобно, мне всё равно. Отлично, забито. Целую.

И главное, сон такой дурацкий, знаешь, говорила мне бабушка в детстве, мол, умным людям снятся умные сны, а мне, ну просто, что ни ночь, такой бред, вот сегодня, представь, шел по мосту, и такой хороший мост, прочный и уютный, что ли, деревянный, доски теплые, а я босиком шел, как в детстве, и тут вдруг тучи на небе, и я понимаю, что гонится за мной что-то совершенно ужасное, a я в такой панике, что даже обернуться не могу, не то что бы побежать, знаешь, как во сне бывает, ну а у меня только спички в кармане, много спичек, полный карман, и в коробках, и просто россыпью, так я зажигаю сразу штук 20 и бросаю за спину, не оборачиваясь, и слышу, что горит там уже все, и что-то скулит так жалобно, и я оборачиваюсь, не выдерживаю, а там пусто, никого, и только мост внизу догорает, а дом-то мой на той стороне остался, и понимаю, что всё, что не попасть туда уже никак, и просыпаюсь в слезах, а утром не помню ничего, как и не снилось, а ты не исчезай, пожалуйста, снись еще, и руки не убирай, подержи меня еще чуть-чуть, и забери у меня спички эти чертовы, знаешь, мне кажется, что там, на мосту, ничего такого страшного и не было, зря я так, мне кажется, и может, если бы спичек у меня не было, всё бы как-нибудь не так закончилось…

Нелька подъехала все на том же стареньком «пежо» и выскочила стремительно, и сумочкой за дверь зацепилась, бестолочь, ну нисколько не изменилась, разве только круги под глазами появились, а, может, просто накрасилась неудачно. Андрей обнял ее, она отстранилась, но не очень убедительно, больше для порядка, потом все-таки поцеловала осторожно куда-то в ухо и засмеялась — действительно глупо, кто же спорит… Они поехали ужинать, Андрей сел за руль, а Нелька щебетала что-то чуть ли не о погоде, о книжках каких-то, о фильме новом, один раз только замолчала, посмотрела на него внимательно, коснулась рукой щеки и тут же заговорила еще быстрее, засмеялась ещё звонче и смотрела уже только в окно, пока не приехали. По дороге заехали на заправку, масло купить для машины. Нелька сопротивлялась, говорила что муж на днях проверял, вроде было, а она и не ездила с тех пор, но Андрей фыркнул, что не знает он, что там ей муж проверял, а масла не хватает, может, муж и любит когда без масла, ну и дальше в том же духе, пока Нелька не махнула рукой и не сказала, что пусть доливает что хочет и куда хочет, только по возможности молча. Андрей сам полез под капот, возился минут 15, руки дрожали, перемазался весь, как будто в первый раз, честное слово… В ресторане Нелька выпила водки и вроде расслабилась немножко. Андрей сказал, что машину хорошо бы поменять, куда вообще муж смотрит, а Нелька даже не подпрыгнула, как обычно, только попросила ещё водки, и сказала, что у мужа проблемы какие-то серьезные, он не рассказывает ничего, но она же чувствует, там что-то ужасное происходит, и он орет на нее все время и из дома выходить не разрешает, вот и сегодня она еле сбежала, вечером скандал будет — страшно себе представить. Но не заплакала, нет, выпила свою водку, достала сигареты, Андрей потянул было спички из кармана, но вовремя спохватился, чертыхнулся вполголоса, поднес зажигалку… К дому не стали подъезжать — конспирация какая-никакая — остановились за углом, поцеловались. Андрей достал из кармана спички и пошел к автобусной остановке. Досчитав до двадцати, он открыл коробок и нажал на кнопку. Взрыв оказался тише, чем он ожидал, это его порадовало почему-то, вроде как ничего такого уж страшного и не произошло.

Андрей положил телефонную трубку на место и вышел на балкон. Деньги он получит завтра, завтра же и подумает, на что их лучше потратить. Он взялся за нагретые за день перила и посчитал до 169, потом вернулся в комнату, включил музыку, снял со стены меч и замер, прислушиваясь к биению сердца. Он даже не успел удивиться тому, что сердце оказалось на месте — что-то внутри забилось, завизжало пронзительно, вцепилось всеми зубами в аорту и захрипело, захлебываясь. Тоненькая струйка крови потекла по лезвию, теплые доски под босыми ногами покачнулись, а женщина на берегу прикрыла рукой глаза от солнца и засмеялась.

Она мне говорит — так нельзя, посмотри, говорит, это же никуда не годится, надо покрасить волосы, ну давай покрасим, ты как хочешь?

Я говорю — не знаю, наверное, чтобы все как было, а одну прядь седую сделать.

А она говорит — дура, у тебя и так одна прядь седая, это никуда не годится, надо покрасить.

Ну давай, говорю, покрасим. Под седину. Всем будем говорить, что это краска, если я правильно понимаю, о чем идет речь, я правильно понимаю?