Всячинки

Человек держит в руках серебряный кувшин красоты необыкновенной. Узоры, чернение. Легкий и звенит на ветру. Человек любуется, рассматривает очень внимательно, щурится, достает малярную кисть и начинает покрывать кувшин толстым слоем грубой позолоты. Вся эта беда блестит на солнце все сильнее и сильнее. Человек кривит губы и ставит кувшин на полку. Ночью ему приснится, как он швыряет испорченный кувшин об стену, а потом долго плачет и сдирает позолоту, ломая ногти. Утром он ничего не вспомнит, позавтракает и пойдет на работу. И только солнечный зайчик, проскользнувший по лицу, вызовет смутное беспокойство и невнятное раздражение, но это ничего, он привык.

Плыву по реке, солнышко, ветерок, птички… На берегу сидят какие-то люди. Вдруг понимаю, что это мой труп проносит мимо врагов, которые уже достаточно долго сидят на берегу… А я их даже не знаю, вот что обидно.

Спуск занял гораздо больше времени. Или нет, начнем, пожалуй не так. Поднялись мы, прямо скажем, стремительно. Без привалов, без разговоров, хотя торопиться было некуда, впереди была практически вся жизнь, хотя вся жизнь — это совсем не обязательно долго. Мне почему-то хотелось побыстрее подняться, я уже знала, что вот-вот начну умирать, не знаю откуда, ничего не болело, не давило и не перехватывало, просто точно знала, что это вот то самое место и ещё буквально чуть-чуть, и будет то самое время, потому и торопилась — место выбрать, костёр развести, одеяло вытащить, потому что умирать надо в тепле и комфорте, это жить можно как угодно, впрочем, может быть это всего лишь очередное заблуждение. Я смотрела только на тропинку и думала только о том, как бы быстрее дойти, но даже так было заметно, что мир изменился, как будто по странной прихоти Верховных Существ легкое, почти невесомое касание руки превратило живую ртуть в золото, и вот уже мир застыл, засиял, заиграл бликами на солнце, замер, перестал рассыпаться каждую секунду на миллионы брызг. Я задержалась у водопада — умыться, но вода текла так медленно, что никакого терпения не хватало, и сигарета упорно не раскуривалась, просто чудо, что удалось разжечь костёр, просто чудо… Время материализовалось и так сгустилось, что наконец-то можно было следить за его течением без всякого песка и уж конечно без этих идиотских штучек, которые да, конечно, завораживают, не без того, но в целом несуразны и совершенно бесполезны. Время подбиралось всё ближе, я уже чувствовала кожей его сухое, шуршащее прикосновение, все сильнее, и вот осталось только улыбнуться и вдохнуть…

Да, так вот, спуск занял гораздо больше времени, хотя, в конце концов, это всего лишь предположение.

Идешь себе по дороге, дорога хорошая, ровная такая дорога, и ничего, не так страшно, как казалось, тут ведь что главное — главное вверх не смотреть, а то голова закружится, не удержишься, взлетишь, ох не доверяю я гравитации, никогда не доверяла, а там всё небо в алмазах, зачем мне алмазы, мне алмазы ни к чему, я по делу иду, не помню точно по какому, куда, зачем, но точно знаю, что вперёд, и помню, что главное — вверх не смотреть, а то если я не дойду, если в пути пропаду, я же так и не узнаю никогда, какого хрена мне вообще там надо было, и какой чёрт меня дёрнул на ночь глядя, летала себе над полянкой, и тут зачем-то гравитация, как снег на голову, нет, кажется всё-таки, как яблоко, ах да, конечно, я же ещё уроки не выучила, у меня же еще три гештальта незавершенных, даже четыре, хотя нет, этот не считается, и что толку летать, ох не приведет это к храму, если вам к храму, то это надо по дороге, знаешь почему такая хуева туча храмов развелась, потому что идешь ты себе по дороге, устала, пить хочется, солнце печет, ну вот и садишься под какой-нибудь смоковницей передохнуть, а оно же вроде как скучно без дела сидеть, ну и начинаешь камешек к камешку, веточку к веточке, витражик к витражику, и потом может за храм какой-нибудь гештальт спишется, ну хотя бы тот, который не считается, ну если не за храм, так за отрешенность, бескорыстие и творческий порыв, а если и не спишется, так у меня патент — берёшь гештальт, и на алтарь его, жертвенный огонь всё завершит, ну идея понятна, три храма — и всё, и можно уже вприпрыжку обратно, на полянку, к солнечным зайчикам, грибным дождикам, и всё, не троньте, отойдите, я летаю.

Ну да, а что делать, летаю. Ни о чем не мечтаю. Совершенно души не ощущаю. Совершенно души не чую, души не чаю. Почему бы и нет, знай — лети, да старайся подальше от чаяния держаться. Можно даже упасть — почему бы и нет — ртутью в разные стороны разбежаться. Легким шариком прокатиться по чужой ладошке. Из зажатого кулачка чуть помедлив вытечь — и дальше, дальше в лес по дорожке…

Ты скажешь: чужие стихи оставляют следы на коже. Ты скажешь: ах, радость моя, ну это уже совсем ни на что не похоже. Ты скажешь: пока ты тут разбираешь слова на слоги, чем-то холодным и белым опять замело дороги.

Первый слог купаться пошел — опустился на дно морское. А второй прогуляться решил — и вот-вот заблудится в темной чаще. Третий геройски в сраженьи погиб, а четветый сбежал с поля боя — и теперь штопором делает харакири. И можно ещё продолжать этот dance-macabre на 10 фигур в африканском стиле.

Пожалуй что остается только о погоде. Спешу сообщить, что погода прекрасная — когда два хорошо воспитанных человека ведут светскую беседу, всегда стоит прекрасная погода, это такая народная примета. В плохую погоду хороший хозяин собаку из дому не выгонит, потому что повстречай она другую собаку — им совершенно не о чем будет поговорить. А хороший хозяин никогда не поставит свою собаку в такое затруднительное положение, да ещё и в плохую погоду, когда и так…

Меня в очередной раз терзают смутные сомнения, это уже становится традицией, с другой стороны, какая-никакая, а традиция, так я вот в сомнении — то ли лоботомию сделать, то ли душу продать какому-нибудь более или менее забавному демону, лоботомия, конечно, совсем не романтично, это минус, конечно, но зато гораздо надежнее, а то начнутся потом спекуляции вроде «она страдала и любила», я так не могу, я теряюсь сразу, ну ведь договорились же, как же так, ну есть же какие-то вещи… Да и потом технически сложно, предложение, я так понимаю, очень сильно превышает спрос, так что все-таки лоботомия, высплюсь наконец, поем, каких-нибудь Вагантов почитаю, камин затоплю, по идее, за лоботомию должны давать камин, мне кажется, вот моему племяннику за обрезание подарили велосипед, очень логично по-моему, так я хочу камин, я же не очень много прошу, это удачная сделка, мне кажется, все ведь только выиграют, и мне полегче, и они наконец-то от камина избавятся, тоже ведь не так просто…

Мне много разных стихов нравятся, но вот если бы кто-нибудь спросил, какое художественное произведение вызывает самый сильный отклик в моей душе, так мы, вместе с душой совершенно единогласно ответили бы, что самый сильный отклик у нас вызывают стихи про то, что душа обязана трудиться. Мы с ней немножко расходимся в пристрастиях, мне, например, как тайному эзотерику, очень нравится про воду в ступе, я-то знаю, о чем идет речь, я уже немеряно сущностей материализовала по этому простенькому рецепту, а душа моя совершенно тащится от «и день и ночь, и день и ночь», хихикает, подпрыгивает на одной ножке, и угомонить её не представляется возможным, потому что ступа моя давно сломалась, мне её даже припугнуть нечем. Ну что поделаешь, мы с душой вполне единодушны в нашем нежелании трудиться, мы лучше тут на солнышке полежим, хотя она у меня мудра не по годам — через пару часов начинает ныть, чтобы я, типа, не позволяла ей лениться, а то уже вот-вот нечего будет есть, а у меня, между прочим, ребёнок. Я ей Бодлера — она в слёзы, я ей: «Спой, душенька», а она: «Не буду!» Я ей: «Ну, хорошо, чего пожелаешь?», а она молчит и улыбается загадочно, зараза. Ладно, дустом нельзя, но ведь должен быть какой-то выход?