Страница 4 из 33
Когда к ним на квартиру приходит хозяин дома господин Графстрем, он почтительно здоровается с Анатолием Васильевичем, величает его генерал-директором и осведомляется, доволен ли генерал-директор квартирой, достаточно ли хорошо топят и не нужно ли прислать мойщика окон или полотера.
…Антошка слушает, как жужжит папина электробритва в ванной комнате. Папа бреется и мурлычет мотив старинной комсомольской песни «Мы кузнецы». И, даже мурлыча, фальшивит. Мама с Антошкой всегда потешаются над папиными музыкальными способностями. Мама говорит, что ему медведь на ухо наступил: папа не может отличить вальса Штрауса от похоронного марша Шопена. Правда, по субботам он ходит с мамой на концерт или в оперу, но ходит только для того, чтобы мама отпустила его в воскресенье на рыбалку. При первых же звуках увертюры он засыпает в кресле и оживляется только к концу представления. Но папа очень любит, когда поет мама. Елизавета Карповна знает все песни — и старые комсомольские, и современные — и, когда возится с обедом на кухне, всегда распевает.
— Лизонька! — кричит папа из ванной комнаты. — Давай скорей завтракать, я должен поехать принимать танкер.
— А может, и нас с собой захватишь? — спрашивает Елизавета Карповна. — У нас с Антошкой свободный день, погода такая славная. Мы бы не помешали тебе.
— Что ж, — отвечает папа, — это идея. Вот только стоит ли будить Антошку, она любит поспать. Пусть ее дрыхнет, а мы поедем вдвоем.
Антошка с визгом соскакивает с кровати. Умыться и одеться дело недолгое, но вот коса… Антошка наклоняет голову и перекидывает волосы на лицо. Волнистые пряди достают до самого пола. Она нещадно дерет волосы, пока наконец они без задержки проскальзывают сквозь зубья гребенки. Антошка заплетает косу в четыре пряди от самого затылка, конец туго завязывает лентой. Натягивает на себя легкий синий свитер, смотрится в зеркало. Бледная, худая, некрасивая. Правда, брови густые и темные, как крылья ласточки, и ресницы пушистые, а глаза так себе, серые, кошачьи, и правое ухо оттопырено — хорошо еще, что его волосы прижимают. Эх, быть бы такой красивой, как мама! У Антошки ноги уже больше маминых: тридцать шестой размер. Волосы у мамы легкие, светлые, с завитками возле ушей, рот всегда в улыбке, зубы ровные и белые. У Антошки еще не все молочные зубы выпали — прямо срамота, это в тринадцать-то лет! А новые растут широкие, как лопаты.
«Чем бы себя украсить?» — соображает Антошка и открывает заветную шкатулку. Эту деревянную шкатулку подарила ей бабушка. На темной поверхности крышки выложен из крохотных разноцветных кусочков дерева затейливый орнамент. В шкатулке хранится до поры до времени тщательно сложенный алый галстук, пионерский значок с тремя язычками пламени, лист бумаги, вырванный из середины тетради с крупной и размашистой надписью по диагонали: «Извини!», ожерелье из ракушек. Это ракушки с Азовского моря, из пионерлагеря. Каждая раковина похожа на крохотный, слегка вогнутый веер. Антошка застегнула на шее ожерелье. Розоватые раковины красиво выделяются на синей шерсти свитера.
Анатолий Васильевич торопит. Антошка проглатывает чашку остывшего кофе, бутерброды засовывает под салфетку в хлебницу — чтобы мама не заметила.
— Я готова!
И вот они в машине. Папа за рулем, Антошка рядом. Мама сидит сзади, опершись подбородком о мягкую спинку переднего сиденья.
Выехали за город. Мерно гудит мотор, шуршат шины об асфальт, мимо несутся темные ели, еще голые дубки, березы изумрудным светом молодой листвы освещают лес.
Сквозь темные стволы сосен сверкнула спокойная гладь воды.
— Дальше пойдем пешком, — сказал Анатолий Васильевич, затормозил машину. Он извлек из карманов спички, зажигалку, сунул все это в ящик рядом с радиоприемником, выбросил пустую коробку из-под сигарет.
— Зеркало из сумочки не вынимать, не пудриться — день солнечный, — предупредил он Елизавету Карповну и, подумав, решительно протянул руку: — Дай-ка сюда пудреницу и зеркало.
Антошка даже огорчилась.
— Это почему же маме попудриться нельзя?
— Чтобы какого-нибудь солнечного зайчишку не подпустить в бензин, — ответил серьезно Анатолий Васильевич. — Да и ходить надо осторожно, чтобы, чего доброго, не высечь каблуком искру из камня. Видишь? — показал он рукой на длинный кирпичный забор.
Только сейчас Антошка увидела, что вдоль всей стены огромными буквами было написано по-шведски, по-немецки, по-фински и по-русски: «Инте смока!», «Нихт раухен!», «Икке топпакойта!», «Не курить!», «Огнеопасно!!!»
Антошка осторожно шагала за отцом по мягкой дороге.
— Уже пришвартовывается! — Анатолий Васильевич поспешил вперед.
На причале шла напряженная работа. Чайки с громким криком носились над пристанью.
Здесь уже был советский консул Владимир Миронович, представители торгпредства. Все с напряжением следили, как к насосной станции медленно подвигалось гигантское плоское судно, с надстройкой на корме, похожее на плоскую серебристую рыбу с огромной головой. На флагштоке развевалось по ветру алое полотнище советского флага.
Антошка предполагала увидеть грязное, закопченное, пахнущее нефтью суденышко, матросы представлялись ей перепачканными мазутом, а к причалу величественно подходил белоснежный красавец танкер, и капитан со своими помощниками сверкали белизной кителей и золотом нашивок.
Портовые рабочие спускали на причальную стенку толстые круглые подушки из пеньковых канатов. С судном обращались с такой осторожностью, словно оно было хрустальным.
— Боятся поцарапать? — спросила Антошка папу.
— Нет, оберегают от ударов, чтобы не вызвать искру.
От носовой части танкера до надстройки вдоль белой палубы на подпорках тянулись трубы. В остальном палуба была гладкой, как стол, и Антошка подумала, что неплохо бы покататься по ней на велосипеде.
Наконец танкер стал неподвижно возле насосной станции. Матрос перекинул на причал деревянные сходни, и первым на палубу поднялся Владимир Миронович.
Капитан доложил советскому консулу, что танкер благополучно завершил рейс, что среди команды больных нет, танкер не имеет повреждений и не нуждается в ремонте.
Консул познакомил капитана с порядком выхода членов команды на берег. Затем капитан дружески обнял Анатолия Васильевича и сообщил, что притащил четырнадцать тысяч тонн «товара».
Антошка видела, как обрадовался отец: он словно получил дорогой подарок.
Рабочие уже подтянули с насосной станции на палубу толстый, сморщенный гармошкой шланг и прикрепляли его к широкому раструбу, похожему на раскрытый клюв гигантской птицы, закручивали большие гайки. Капитан гаечным ключом легонько стукнул по трубе, она звонко отозвалась.
Анатолий Васильевич следил за дрожащими стрелками манометров.
— Пошло! — сказал он.
— Нет, — возразил капитан, — еще не в полную меру. — И он снова стукнул по трубе. Звук получился иной — глухой и короткий. — Вот теперь пошло.
Анатолий Васильевич представил капитану и его помощникам свою жену и дочь.
— Вы теперь на советской территории, — улыбнулся капитан. — Просим быть нашими гостями!
Анатолий Васильевич, взяв Антошку за руку, ходил по палубе и объяснял ей устройство танкера. Танкером это судно называется потому, что внутри его оборудованы танки-отсеки, в них заливаются керосин, бензин, масла. У танкера двойное дно и стены, он непотопляем. И в белый цвет окрашен не просто для красоты, а чтобы его меньше нагревало солнце, и вдоль палубы на стойках протянуты трубы: они орошают палубу морской водой и охлаждают ее. Всё против огня. Пустые пространства внутри танков, которые остаются после залива нефтяных продуктов, заполняются густым дымом: он, как подушка, прижимает жидкость, чтобы она не плескалась и не выделяла газ.
Гудят насосы. По толстым трубам-артериям из танков откачивается нефть и гонится по тонким трубам в огромные серебристые баки-нефтехранилища, укрытые под густыми елями на опушке леса. По трубам переливается нефть, добытая советскими тружениками, доставленная сюда советскими моряками, чтобы дать пищу шведским фабрикам и заводам, тракторам и самолетам, автомобилям и моторным судам. За эту нефть шведы отправят в нашу страну машины и станки, речные суда и шарикоподшипники, изготовленные из знаменитой шведской стали.