Третья Империя

Во-первых, во всех областях искусства, как и в прикладной эстетике (дизайне), присутствует – не может не присутствовать! – так называемый имперский стиль. Не всегда неспециалист может точно сформулировать, в чем именно он выражается, скажем, в музыке или живописи, но он тем не менее всегда ощущается. Четче всего его можно почувствовать в архитектуре – там для него свойственны монументализм, помпезность, самодостаточность. Здания, даже чисто коммерческого назначения (не говоря уж о государственных или тем более храмовых), весьма часто являются самодовлеющими, как бы подчеркивающими свою непреодолимую разницу, несоразмерность с отдельным человеком. При планировке новых городов или районов в существующих городах, вне зависимости от того, кто заказчик – девелоперская компания, община, земство, – предпочтение отдается широким прямым улицам и большим площадям, а не извилистым уютным переулкам. И это заметно во всем: так, русские однозначно любят все большое – например, подавляющее большинство людей при наличии бюджетных ограничений предпочтет купить подержанный, но большой автомобиль, а не новый, но маленький. То же с домами и квартирами. В художественной литературе и кинематографе малые формы, ставшие в последние годы доминирующими у нас (рассказы и маленькие повести, короткометражные фильмы-новеллы), существуют, но считаются полностью второстепенными – трудно представить, чтобы одна из них стала общеимперским кумиром. Так и в живописи, скульптуре и симфонической музыке. Указанные особенности являются воплощением трудно формулируемого, но хорошо ощущаемого представления: человек есть не высшая ценность, цель и мерило всего, а лишь часть грандиозного целого, субъект осуществления высших замыслов – не жизнь для человека, а человек для жизни. С другой стороны, русский имперский стиль далек от классического имперского, поскольку испытывает давление с обратной стороны – со стороны субкультуры служилого сословия опричников, которое составляет небольшую долю населения, но имеет весьма значительный вес в культурных влияниях. Их презрение к деньгам и неприятие комфорта, общий дух суровости и аскетизма полностью противоречит таким элементам классического имперского стиля, как богатство убранства, разнообразие отделки, буйство цветов и вообще украшательство; стиль ампир (что, собственно, и переводится как «империя») для них чужд. Естественным и органичным для них (а через них и для страны в целом) является дух минимализма. Именно сочетание имперской и минималистской эстетики, казалось бы, противоречащих друг другу, дает причудливый и необычный результат. Это огромные и подавляющие здания, но имеющие простые и чистые линии, без всяких излишеств; доминирующие над местностью памятники и монументы, но в виде простых монохромных стел. То же самое даже в прикладных дизайнерских решениях – все самые роскошные российские автомобили очень большие и агрессивные, но очень строгих форм и почти без элементов декора. Такая же тенденция, хотя и в менее очевидном виде, присутствует и в музыке, и в литературе, и в кино.

Во-вторых, русскому мироощущению свойственна серьезность, граничащая, на наш взгляд, с пафосностью. Таково, вне всякого сомнения, следствие глубокой религиозности, серьезного, не шуточного отношения русских и к жизни, и смерти. Поэтому у них гораздо больше книг и фильмов о разного рода экстремальных ситуациях, особенно о различных войнах, причем в целом их стилистика у нас была бы сочтена недопустимо патетичной. А вот произведения о повседневной жизни обычных людей (то, что у нас называется городскими сериалами) хотя и распространены, но в гораздо меньшей степени, чем у нас, – их читает и смотрит достаточно много людей, но они никогда не попадают по опросам в число самых любимых. С другой стороны, русским в не меньшей мере свойственно и прямо противоположное – легкое и шутливое – отношение к жизни и смерти, удачам и неудачам, вообще ко всей окружающей действительности, в том числе и к самим себе. Это также весьма глубокий слой русского мироощущения, причем окончательно такими русские стали лишь в период Второй Империи. Кстати, об этом полезно помнить тем нашим публицистам-русистам, кто утверждает, что ничего, кроме деградации, Красная Империя русским не принесла. В России весьма популярен юмор, причем не в подаче профессиональных комиков, как у нас, а как разговорный жанр преимущественно сатирической направленности – русские беззлобно смеются над всем, включая самые святые для них самих вещи, не переходя, впрочем, в ерничество. Так вот, в русском искусстве, как и вообще в русском национальном сознании, легко и непринужденно сочетается то и другое, патетика и юмор, казалось бы, полностью взаимоисключающие друг друга. В этом смысле характерным является культовый фильм 40-х годов «Последний перекресток», рассказывающий о двух героях-друзьях, добровольно принимающих в конце фильма последний бой и мученически погибающих, чтобы не дать вражескому отряду неожиданно прорваться к русской заградительной заставе, хотя герои не имеют к ней никакого отношения (действие происходит во время второй русско-халифатской войны). Так вот, один из них, Фридрих, в крещении Федор, очень серьезный, глубоко православный человек, знающий за собой тяжкий грех и постоянно мучающийся этим, желает пострадать за людей и страну во славу Божью и во искупление своего греха. А второй, Сергей, редкостный, по русскому выражению, «раздолбай», которому все «до лампочки», постоянно иронизирует над всем, в том числе над Фридрихом и его верой. Но в момент истины оба оказываются готовыми к подвигу, рыцарями без страха и упрека. Это сочетание не сочетаемого, отражающее два образа подвига, имеет очень глубокие корни в русской культуре: и человек, перед битвой молящийся и одевающийся во все чистое, и человек, прогулявший и пропьянствовавший всю ночь, но в бою без колебаний закрывший собой своих товарищей, – равно древние русские архетипы.

В-третьих, в российском искусстве весьма причудливо сплетается традиционализм и авангардизм. Как и у всего вышеизложенного, у этой антиномии давняя история. До конца XIX века русская культура была весьма тяготеющей к традиции – до XVIII века к древнерусской, а после к европейской. Но с конца XIX – начала XX века во всех областях искусства пышно расцветает авангард, причем русские оказываются здесь в числе мировых лидеров. Это имело место и в изобразительных искусствах, и в музыке, и в архитектуре, и в литературе, и в только что возникшем кинематографе и продолжалось примерно до 30-х годов ХХ века. Это время стало золотым веком (русские почему-то называют его серебряным) русского искусства – его вклад в сокровищницу мировой культуры трудно переоценить. Без сомнения, таково было прямое следствие общего духовного состояния русского общества того времени, которое в числе прочего привело и к революции, – ощущения «обветшалости» старого мира и предстоящего и желаемого прорыва к новой жизни (авангардное направление в искусстве даже называлось «левым», как политическое направление). Когда такое мироощущение повторилось на рубеже 50—60-х годов ХХ века – опять казалось, что наступает новая счастливая жизнь и старую можно отряхнуть, как прах со своих ног, – снова имел место взлет авангардного искусства. Правда, в отличие от взлета начала века ничего истинно нетленного он не породил. Очевидно, что взлет авангарда не мог не иметь места и во второй половине 2010-х годов – ощущение того, что страна и народ идут нехожеными тропами в неизвестное будущее и творят историю, было и есть по сию пору очень сильну, тем более что это ощущение истинно. Но авангард в современном российском искусстве причудливо сочетается с почвенностью и религиозной традицией. Поэтому, в частности, авангардизм в России затрагивает форму, творческие методы, но не суть – экспериментирование с нравственными и мировоззренческими принципами там не практикуется. По той же причине крайние формы авангарда, у нас обобщенно именуемые актуальным искусством, там также не прижились. Интересно, что другим проявлением сочетания современного и традиционного в русском искусстве, и вообще ощущения прошлого как реальности, является то, что порой разные времена там полностью сливаются в сознании и творца, и аудитории. Так, я с удивлением узнал, что популярнейшая песня «Прощание опричников» («Дан приказ ему на запад, / ей в другую сторону») из культового фильма 2042 года «Железка» на самом деле – советская песня о Гражданской войне 1918—1921 годов. Конечно, не вся – например, там никак не могло быть куплета «Ну и я тебе желаю / в землю дальнюю не лечь, / всю ее пройти до краю, / честь опричную сберечь», – но существенная ее часть.