Страница 7 из 8
Было бы откровенным мошенничеством заниматься тем, что Чуковский называл «воссозданием духовной личности писателя», но тем не менее внимательный читатель русской беллетристики, опубликованной в 2008 году, мог бы различить такую особенность духовных личностей писателей, как готовность пойти на кое-какое сотрудничество с государством. Развивая bonmot одного из персонажей юзефовичевских «Журавлей и карликов», можно сказать, что литература показывает нам героя, который и не бегает от Медного всадника, как в СССР, и не гоняется за ним, как в 90-е: «Евгений» и «Петр» смотрят друг на друга выжидательно; у них явно есть общие интересы.
В литературе естественным образом возникает фигура государственного человека. Капитан Свинец у Рубанова. Руководитель администрации президента Рюмин в липскеровских «Демонах». Пусть анекдотически – Комяга в сорокинской дилогии про 2028 год. Маканинский Жилин.
Это обеспеченное нефтяными деньгами сращение власти с народом дает повод высказаться и наблюдательному сатирику – так, Пелевин публикует повесть «Зал поющих кариатид», в которой описываются проститутки, состоящие на государственном содержании – от них требуется доставлять все мыслимые удовольствия чиновникам и олигархам. Тоже – формы «сотрудничества», род симбиоза, коллаборационизма, если угодно. Литература готова и к «роману на заказ», теоретически. Мало кто откажется взять аванс от государства за роман такого рода – и не из жадности; отношения с государством не являются совсем уж дурным тоном. Почему – объяснено у Пелевина, там же: «потому что проститутки сейчас все, даже воздух. Раз он радиоволны через себя пропускает».
Это сложная, двусмысленная, нехарактерная ситуация, когда существующие, несомненно, классовые противоречия закамуфлированы всеобщим доступом к деньгам, когда все вдруг «окунулись в мир бонусов», когда непонятно, кто на чьей стороне и остались ли какие-то стороны, разумеется, озадачивает писателей, особенно левого склада. Захара Прилепина, члена запрещенной партии, зовут на встречу к Путину и показывают по всем федеральным каналам. Лимонов выпускает сборник публицистики из глянцевых журналов. Ни тот, ни другой не дают повода упрекнуть себя хоть в чем-нибудь – но видно, что не они писали этот сценарий, они только в списке персонажей. Проханов, мучительно переживающий двусмысленное поведение власти, назвал идеологическое поле образца осени 2008-го «хаосом смыслов». Это имеет последствия и для литературы. Даже если вас зовут Александр Проханов, в 2008 году вы фактически лишены возможности написать роман-передовицу, манифест – потому что непонятно, кто, собственно, будет строить вашу Пятую Империю (ну или, наоборот, протестовать против ее строительства), как можно сагитировать на реализацию какого-либо Суперпроекта сытое существо, набравшее кредитов (ситуация, с должной едкостью описанная у Садулаева в «Таблетке»). Этих передовиц и манифестов, в общем, и нет; писатели – оппозиционеры по самой природе вещей – парадоксальным образом чувствуют, что не время бить в набат и предвещать апокалипсис.
«Стабильность», какой бы подозрительной и непонятной она ни была, оказывает – еще как оказывает – воздействие и на писателей, на литературу. Сцены массовых протестов против «кровавого режима» не то чтобы уходят из литературы совсем, но всякого рода протестные акции привязываются строго к прошлому, к «лихим девяностым» (устойчивое выражение, одинаково популярное и в официальной речи, и в народной, отражающее устойчивую оппозицию: нулевые – девяностые; вроде бы преодоленные, 90-е стали абсолютным прошлым, даже музеефи-цировались; при том, что – шоковый капитализм, криминал, война – притушены, но никуда, по сути, не делись). Демонстрация несогласных, описанная в первой главе прохановского «Холма», – воспринимается уже скорее как архаизм – и что характерно, заканчивается тем, что задержанный герой дает немного денег омоновцу, и его тут же отпускают. «Русский бунт» деревенщины, описанный в «ГенАциде», направлен не против власти, а против самих себя. Акция протеста – голодовка депутатов – описана в «Льде под ногами» как нелепая и фальшивая. Там же, у Сенчина, описана и демонстрация против отмены льгот; выясняется, что большая часть протестующих – нанятые за деньги статисты. Серьезная борьба против власти, которая все-таки скорее имитирует «кровавый режим», чем проводит жесткую политику на самом деле, одновременно вовлекая население в дешевое потребление, кажется не вполне неадекватной – вот ее и имитируют; ее тоже. Прямой протест, «марш несогласных» воспринимается как неконструктивный способ решения проблем. В сущности, все хотят – раз уж «стабильность» – соблюдения общественного договора, нечестного, но хоть такого.
При всей «стабильности» мало кто в состоянии нарисовать убедительный образ будущего, указать – «выход здесь». И даже антиутопии как-то ушли из «большой литературы», перестали быть «трендом», перекочевали в «жанр», в фантастические боевики (да, в сорокинском «Сахарном Кремле» описывается 2028 год, и это, несомненно, антиутопия – но и очень болезненное зрелище: наблюдать, как старательно, с высунутым языком, писатель подделывает собственный почерк; тут трудно думать о будущем). Вообще, количество романов, действие которых происходит в (ближайшем) будущем, уменьшилось. Что может сказать о будущем пророк, который тоже участвует в рынке – и, раз так, неизбежно вынужден верить в рынок, в его рост, верить в свое место на рынке; умиротворен «стабильностью». Что можно сказать о новом витке потребительской гонки? Будет еще больше тостеров и телевизоров? И наоборот: наблюдается всплеск интереса к прошлому (вплоть до увеличения количества исторических романов). Стандартная тема – воспоминания о 90-х, о позднем СССР. Естественно – пока ничего не происходит, скорее надо переписывать историю, правильно расставлять акценты.
Словом, в литературе косвенно отражен существующий негласно общественный договор, возникший из-за того, что все оказались связанными взаимообязательствами. Одни обеспечивают минимум комфорта, позволяют иметь доступ к дешевым деньгам. Другие – понимая, что все плохо, играют в команде, обеспечивают культурный фон, не бунтуют в открытую, по крайней мере. Как поляковские режиссер и сценарист в «Гипсовом трубаче»: оба умные, все понимающие – но предпочитающие упиваться собственным остроумием, смаковать декамероновские истории, утопать в воспоминаниях о молодости.
Подоплека ситуации была описана Максимом Кантором в декабрьской статье «Стратегия Левиафана. Метафизика экономического кризиса». Из нее можно сделать много выводов – в том числе почему у нас практически не стало политической литературы, почему литература вместо того, чтобы описывать – существующий, разумеется, никуда не девшийся – конфликт, всего лишь размышляла о жизни, но не пыталась изменить ее. А дело все в том, что, называя вещи своими именами, литература тоже, по сути, делалась руками «среднего класса» – хотя бы и фантомного, возникшего всего на несколько лет, пока не грянул кризис; это была литература людей, которых втянули в капитализм, в акции и кредиты, в обладание собственностью. Все так или иначе успели поработать в фирме «Семиотические знаки», всем давали – и все взяли, приняли, что с этим государством, пусть далеко не идеальным, можно сотрудничать. Все поверили, что кризиса – не будет.
«– Ты загадываешь на пять лет вперед?
– Раньше не загадывал, – сказал банкир. – А сейчас оно как-то само загадывается. Вроде уже давно живем без потрясений… Без путчей и дефолтов… Человек не может жить одним днем. Ему обязательно нужно строить планы. Хотя бы на пять лет».
Анекдотическим образом книга Андрея Рубанова «Готовься к войне!», из которой взят этот диалог, вышла в декабре, когда все уже стало ясно.
С нивелированием основного общественного конфликта связано если и не полное отсутствие, то безусловный дефицит настоящей – гоголевской, свифтовской, салтыков-щедринской – сатиры.
«Сахарный Кремль» Сорокина вряд ли является сатирой, хотя бы потому, что, по формулировке Пелевина, «официальной культурой диктатуры является развитой постмодернизм», и вот это точно про вторую часть сорокинской антиутопии – не столько сатира, сколько капустник на корпоративной вечеринке. Остается сам Пелевин – «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана», бескомпромиссная Анна Козлова, садулаевская «Таблетка», пожалуй. «Близкие люди» Болмата – скорее пародия на традиционный семейный роман, чем настоящая сатира на благополучное европейское общество. Роман Бенигсена «ГенАцид» – скорее русофобский, чем сатирический. «Гипсовый трубач» – скорее комедия положений, чем настоящая сатира. «Эта-Тета» Оксаны Робски – о высадке на Рублевке инопланетян? Пожалуй, что и сатира; кстати, это был первый – появившийся уже осенью – роман, где был описан кризис. Лопухи-инопланетяне накупают фальшивых газпромовских акций – и несут страшные убытки. Робски всегда была молодец; и теперь отреагировала на смену внешней обстановки мгновенно.