Месть Бела

— Я тогда подумал со злостью, что если выколю ему глаза, то хуже, чем есть, все равно не сделаю. И взялся за дело. Не привык я к мелкой работе. Это, я тебе скажу, еще поганее, чем тупым мечом дрова рубить. Пот течет, глаза заливает, — останавливаешься, вытираешь. Пальцы сводит, надо опускать руку, пережидать, пока отойдет. Глаза — мои глаза — слезятся от чада и напряжения... Жилы эти вросли в кожу. Разрезать их надо было между век, а ресницы мешают... Ну, ресницы-то я, недолго думая, ему отчекрыжил. Ничего, не глаза, новые отрастут. И работать стало легче. Порезать ему кожу я тоже перестал бояться. Подумаешь, ну будут вокруг глаз шрамы. Вот кровь потекла — мне опять мешает, ему тревожно — это плохо... Но главное — дело движется. Великий Кром, вот уж не думал никогда, что стану заправским лекарем! Ну, сустав там вправить или рану перевязать — это-то я умел, а вот врачевать по-настоящему... В общем, перерезаю стежку за стежкой, и пока ничего не выколол. Говорю:

«Если глаз откроешь без команды — убью».

«Что откроешь?»

«Э-э... Убью, если моргнешь».

«Что сделаю?»

«Тьфу, бестолочь. Если хоть один мускул на лице шелохнется...»

«То что?»

«То убью, конечно».

Вот так мы и поговорили, когда я закончил обрабатывать первый глаз. Потом приступил ко второму...

— Не шевелись. Можешь разве что дышать. — Конан отнес плошку-светильник за спину Везунчику. — Только это я тебе разрешаю. А скоро разрешу еще кое-что.

Северянин подрезал фитиль, торчащий из плошки. Вернулся к Везунчику. Надавил большими пальцами ему на глазные яблоки.

— Вот что называется глазами. По-вашему — гнилогнои, но это слово забудь. А вот эти кожаные складки, что я щиплю, называются веками. Ну-ка, подними верхнее!

— Как?

— Как? Ну-у... — варвар призадумался, что ответить на такой вопрос. — Они сами понимаются, только захоти.

— Н-не поднимаются...

Везунчика надо было учить пользоваться мышцами лица! То, что человек умеет от рождения, забылось, выродилось у слепцов этого Острова. Пришлось за обучение взяться Конану.

— Ну, о том, что дальше творилось, дружище Симур, трудновато рассказать внятно. После того, как у Везунчика этого открылись глаза... Нет, сперва, когда он впервые распахнул зенки, то ничего не понял. Я его, конечно, предупредил: если почувствуешь боль в глазах, тут же закрывай.

Боли он не почувствовал, а спросил меня, что происходит. На это я поднес к его носу его же руку. Вот, говорю: то, чем ты кинжал держишь. Пошевели пальцами. Не знаю, что в той полутьме можно было разглядеть, но для него и этого хватило. Заверещал что-то, чуть со стула не сверзился. Погоди, говорю, сам сейчас поймешь. Сходил, зажег еще один факел — тоже пока у него за спиной. В таком свете он уже что-то мог различить в комнате. И вот тут-то он рехнулся окончательно. Не от боли, боли-то не было, а от потрясения. Взаправду рехнулся Везунчик. Я уж думал — все, получился еще один сумасшедший. Он орал, метался по залу, нес околесицу, плакал и тут же хохотал. Смотрел на все подряд, открывши рот, дотрагивался до того, на что смотрел, лизал. Я лишь успевал заслонять его от света факела. И заползали у меня такие мысли: пускай, может, снова ослепнет, так хоть рассудок вернется... Но, гляжу, слава богам, начинает успокаиваться. Снова замечает меня и накидывается с вопросами — где, дескать, я, куда ты меня забросил, в каком мы теперь мире. Как бы ты на такое ответил? Я пытаюсь втолковать, что ты теперь видишь, что раньше только слышал, и так далее. Но, чувствую, не понимает он. Ладно, надо развивать успех — зажигаю еще один факел, потом еще... Честно, надоел он мне за то короткое время, пока я его прозревал, хуже тысячи нудных демонов. Да и потом, нельзя было забывать, что в любой момент могут пожаловать гости. И я потащил его в коридор, а по коридору — к Воротам. По дороге просил его только о двух вещах: не угодить в какую-нибудь яму с пиками и не орать во всю глотку. Спасибо, послушался. Дошли до двери, что к Воротам выходит. И тут слышу крики, колотъбу. Догадываюсь, в общем, что наконец вернулась облава, ворота им никто не открыл, они, значит, пытаются докричаться, достучаться. Выходит, недавно вернулись, раз еще не смекнули проникнуть через подземный ход или вышибить ворота. Призадумался я, куда нам теперь? И вдруг понял. И что дальше делать, тоже понял. Как я раньше не додумался, удивляюсь. К Воротам зачем-то поперся...

Беру Везунчика за шкирятник и больше волоку его, чем он сам идет. Куда б ты думал? К нашей с ним тюрьме. К клеткам. Потому как вспомнил я, что оттуда видел подход к стене, окружающей Обитель. Уж со всех сторон Обитель «боги» окружить не могли, а через стену эту в три роста мне перелезть — что высморкаться. Ну и этого перетащу как-нибудь. Двое зрячих заодно — это, знаешь ли, сила в стране слепых. А вот полупомешанное состояние моего друга мне совсем не нравилось. Надо, думаю, приводить его в чувство.

Я думал, что помню дорогу до клеток. Однако пришлось поплутать по пустой Обители. Но наконец вышли. И тут я прижал Везунчика к стене, развернул лицом к себе и... и сам чуть разума не лишился...

Конан прижал Везунчика к стене, развернул лицом к себе и заглянул ему в глаза. Только сейчас, наконец оказавшись на свету, он впервые увидел какие у того глаза.

Голубые.

Полыхающе-голубые. Небесного цвета.

Такие же, как у киммерийца Конана.

«Неужели он? — вспыхнуло в мозгу ослепительным пламенем. — В придачу тоже вор... И я должен что-то забрать у него?!.»

Они разглядывали друг друга. Везунчик вдруг провел ладонью по своему лицу, затем ощупал лицо Конана. Судорожно сглотнул. Едва слышно, со всхлипом спросил:

— Почему... они это делали?

Киммериец понял, что затмение покидает мозг слепого вора.

— Им хотелось быть богами, чем-то превосходить вас и при этом не бояться. Вот и придумали...

— А ты — не бог?

— Ну, какой я бог! («Так что, он — или не он?!.») Человек, такой же, как и ты. Конан из Киммерии. Вряд ли боги вообще спускаются на землю. Что им здесь делать?

— И... куда мы сейчас?

— Мы двинем к тюрьме. К нашим клеткам. От них есть проход в сторону стены, окружающую Обитель. Смотри, оглядывайся и думай, где нам раздобыть веревку.

— А чего тут думать, это я и так знаю. На колодезном вороте. Колодец недалеко отсюда. Кто, ты думаешь, для них воду доставал? Сами они что ли, думаешь, ворот вертели? И Коэн этот твой, удачи ему в другой жизни, сам, гадюка, никогда...

— Тогда хватит болтать, Везунчик, пошли. Стой, чуть не забыл. Когда мы выйдем...

Они стояли у порога широко распахнутой двери, выводящей под открытое небо, во внутренний двор, где размещалась тюрьма. Слепящий диск светила был отсюда не виден, но именно солнца и испугался Конан. Одно дело факельный свет, коридорный сумрак, другое — солнечные лучи.

— Когда мы выйдем, прикрой глаза ладонью. Потом отнимай ее от глаз по чуть-чуть. Если почувствуешь резь или боль, сразу закрывай глаза. Все понял?

Они вышли во дворик, и солнце обрушилось на Конана ливнем раскаленных стрел. Подошли к знакомой калитке, через которую вводили и выводили пленников. Везунчик так и держал ладонь козырьком над глазами.

— Там, за стенкой, наши клетки, — показал Конан и вытер пот со лба. — Теперь ты веди. Веди к колодцу.

Везунчик закрыл глаза. Он помнил дорогу только ушами и ногами. Сейчас зрение мешало ему. Вор постоял, сосредоточился и уверенно двинулся вдоль невысокой стены, отделяющей клеточный городок от остального мира. Конан, опять превратившись в ведомого, шел позади.

Щурясь от солнца, варвар смотрел на жилистую шею вора и клочковатую поросль на его голове. «Похоже на то, что и он может оказаться моим сродственником. Теперь я у него должен украсть самое ценное? И что это будет? Даденный мною же кинжал? Старые судимости? Зарытый где-то клад? Что у этих нищих может быть ценного? Кром, помоги...»