Бембиленд. Вавилон.

Победитель получает не все, победитель все отнимает у побежденного, у меня он захотел отнять мою кожу – и отнял. And they took pictures of everything. Сильно сказано, но так оно и есть! Вы бы не выдержали в вашем столь изогнутом пространстве, в котором вы пытаетесь нагнуть свой обрубленный торс влево, и даже этого не можете сделать, но вы появились на свет с чувством защищенности, эти слова я тоже повторял по меньшей мере раз сто, ибо они звучат так соблазнительно. Ужасно позволять языку вот так вводить себя в соблазн, но есть вещи похуже. Всего несколько букв – и смотрите, какой эффект! Она совсем близко, эта защищенность, как и моя кожа, но к ней не подойдешь и в нее не попадешь. Вы не найдете такое право, которое захотело бы войти в это чрезвычайное положение, точнее, в положение, чрезвычайно удобное для съемки, в каком я сейчас нахожусь. Увидев меня, право первым в ужасе убежит. Разумеется, государство должно, обязано, имеет право себя защищать, но в этой сосущей пустоте, когда воздух со свистом проходит сквозь мою грудную клетку, задевает мои обнаженные, выставленные напоказ жилы и играет на них, как на скрипке, словно они одновременно и ремень и бритва, которая пытается сама себя заострить, так как все вокруг предельно обострено, в этой пустоте, стало быть, ничто уже не имеет силы, ни право, которое можно было бы восстановить, ни болезнь, которую можно было бы привить, ни падаль, которая, наложив в штаны, могла бы с головы до ног обдать приторно-льстивой вонью сильных мира сего, ни защита, которая могла бы хоть кого-то защитить, ни норма, которую можно было бы ввести, ни нарушение нормы, на которое можно было бы закрыть глаза, ни бедственное положение, с которым можно было бы покончить, когда истощится живая сила и останется по одному человеку с той и другой стороны. И кто захочет с ним, с бедственным положением, покончить? Ах, так, его, это положение, как положили – так оно и лежит? Ну и ладно, зачем его поднимать. Начисления к заработной плате и без того поднялись до небес. Каждый предмет, не исключая и меня, тщательно обработанного мертвеца, состоит из множества отдельных частей, которые можно докупить, то больше, то меньше. Из заработной платы все вычитают и вычитают, накладные расходы, расходы на содержание рабочего места, прочие расходы, пожалуйста, сделайте так, чтобы и я чего-нибудь стоил! Ух ты, вот это да! Спасибо! А если сосчитать всё вместе, те части тела, которых я лишился, да добавить еще и голову, которая в нормальном состоянии должна быть у меня на плечах, получится громадная сумма, Но в том, что человек вдруг так подешевел, когда все вокруг только и делает, что дорожает, нет ничего удивительного, человек не продает себя по дешевке, разве только в том случае, если произведен за границей, где мы сейчас и находимся, очень даже практично, не нужно ехать туда за свой счет, успокойтесь! За границей пятьсот погибших – ничто! Просто ерунда! Природные катастрофы, наводнения, даже когда затонет паром – утонут всего-то человек двести, почему вас так волнует эта заграница, там все раз в десять дешевле, там один наш идет за дюжину их, тут за дюжину их не дадут и одного нашего. Лично меня произвели на свет еще на родине, со всеми чрезмерными затратами, которых потребовало это производство. Мое производство на свет тогда еще не перенесли в страну с дешевой рабочей силой, как позже меня самого, тогда еще не додумались, что людей дешевле производить, а потом разрушать за границей. Но в таком случае и налог отрезал бы, урвал бы себе кусок от высоких доходов, охотнее всего они обрезают человека, вплоть до самых костей, но здесь-то как раз у них все отняла эта свора, этот все сметающий сброд, обычно же этот кусок достается налогу, вот так мы основали огромную оффшорную фирму, тем временем все превратилось в оффшоры, но это несущественно, так как и они, само собой, принадлежат нам, так вот, эта оффшорная фирма теперь предлагает мое тело, и смотри-ка, поставки моего тела вдруг оказываются дешевле издержек на его производство, нет, я готов добровольно сознаться в чем угодно, только прошу как можно скорее снять меня с этого моста, меня мутит, и будь сейчас со мной моя голова, меня бы вырвало прямо в реку. Но вернемся к моему производству, мы можем спокойно рассмотреть его во всех деталях, ведь я теперь мертв, сожжен и обезглавлен, я и сам не знаю, что еще со мной сделали, у нас много времени, кому же еще знать об этом, как не мне, и у кого может быть больше времени, чем у меня; так вот, оффшор поставляет меня по более низкой цене, чем все остальные, находящиеся внутри страны, и мы, таким образом, передаем оффшору исключительное право на поставки, скажем, на ближайшие десять лет. Нефти будет хватать еще долго, но не намного, много не осталось ни нефти, ни времени. Одни говорят, хватит еще на сорок лет, другие – на восемьдесят. Это те, что вечно замечают бревно в чужом глазу и находят буровые вышки то в какой-нибудь совершенно безобидной стране, то в ни о чем не подозревающем океане. Стало быть, когда они что-то найдут, от меня уже и следа не останется. And they took pictures of everything. Я чувствую себя польщенным, так как они сочли меня достойным этих снимков, возможно, они так разделали меня специально для того, чтобы сфотографировать? Даже спустя несколько недель, когда от меня уже ничего не останется, все еще будут приходить поставляемые для меня части, это я вам гарантирую. Короче, поскольку это никого не интересует: мое тело из года в год будет становиться все дороже, хотя я давно уже исчезну с лица земли, стало быть, меня выдают за по дешевке произведенного на свет в этой стране третьего мира, а потом отбирают обратно, только этот отбор становится все жестче, оффшорная фирма выписывает все новые и новые счета, но я-то тут уже ни при чем, понимаете? Понимаете, доктор? Эта страна будет еще долго платить за меня, будет, хотя меня уже не будет, будет платить своей кровью, будет платить чужой кровью, будет платить кровью сердца, нефтью, чтобы, к примеру, как следует помазать, я хочу сказать, подмазать умирающего бога, в конце концов, земля все еще смотрится как новенькая, потому что она отменно смазала себя, защищаясь от Аполлона, да-да, она, страна, будет платить и при этом упорно делать вид, будто произвела меня на свет, а не сжила со света! Она будет лгать и твердить, что меня произвела. У кого только они этому научились? Ожидать, что доход фирмы упадет до крайних пределов и все все все, включая налоги, которых мы так боимся, будут смотреть на это сквозь пальцы, тогда как мне приходится смотреть сквозь собственные ребра, ожидать этого, естественно, не имеет смысла. Природа хотела сделать одно, а сделала другое. Она действовала решительно, и оффшор становился еще богаче, и на десятый год после заключения договора о поставках фирма, собравшая меня из отдельных деталей, оказалась, наконец, на грани краха, так как ничего за меня не получала. Уже сейчас она выручает за меня совсем немного. И с каждым днем будет выручать все меньше. Я всего лишь один из тысячи. Но не переживайте, спасение уже близко, оффшор возьмет на себя обязанность предлагать мое давно истлевшее тело, просто скупит всю лавочку – и дело с концом.

Пока, значит, я жду, когда меня уберут и раскупят, двадцать два певца уже записывают отрывки моей отмеченной призом мелодии, сыгранной на ребрах, каждый вырезает из нее то, что ему больше всего понравилось, и, кроме того, каждый покупатель на родине может скомпоновать отрывки по-новому, так, как ему захочется, и пока вы все это время прослушиваете купленную по случаю праздника пластинку, проверяя, не испортилась ли она и не наигрывает ли что-нибудь не то, я нахожусь в пространстве, лишенном права, абсолютно бесправном, и как же мне в таком случае оказаться правым? Нет, так я никогда не буду прав. И не получу полагающееся мне по праву. Я, служивший в моторизованном частном подразделении, которое было создано, а затем планомерно уничтожено. Перемолото и перетерто, не сравнить со ссадинами того господина на велосипеде, ну да, нашего властителя, о котором я рассказывал. О котором высказывался весьма несдержанно. Скоро мы получим другого, я хочу сказать, властитель не изменится, но благодаря демократии к власти скоро придет другой. And they took pictures of everything. Да, снимают и его, Аполлона. Аполлона, этого крашеного блондинистого актера, на которого я, к сожалению, совсем не похож, того самого, которого один слабоумный, душевнобольной тип волок до самой Трои, пока он снова не приволокся в кино и в наши сердца, это тянется и будет тянуться еще долго, пока благодаря персональному тренеру он не наберет, наконец, окончательную форму и не потянется вместе с многочисленными кораблями к Трое и будет тянуться до тех пор, пока не втянется в роль всей своей жизни, в роль питбуля, питбуля Ахилла, который потерял терпение и тоже тронулся, тронулся в путь, прихватив с собой других, так что море до самых краев переполнили корабли, оно, море, блевало кораблями, так много их в нем накопилось, сплошные трюки, и на все это ему, Ахиллу, не понадобилось даже веревки, не то что мне, я-то без веревки не обошелся, итак, значит, актер, нет, не Аполлон, Ахилл, скорее всего это был Ахилл, он, скотина. Один сплошной трюк! Он, Ахилл, заполонил собой весь фильм, а я сбит с панталыку! Оно и неудивительно, целых три часа длился фильм с этим актером, на которого я вообще не похож! То, что произошло со мной, длится дольше, во всяком случае, так мне кажется. Тут ведь, ничего, кроме меня, не видно. В фильме же можно увидеть много всякого-разного. У него такой приятный вид. Какая несправедливость: все знают его по имени, все знают, с какой глубокой серьезностью он готовился к роли, наконец, все знают его в двойной роли Ахилл/Аполлон и сколько премий он получил, они, правда, совсем не идут к его рожице с вздернутым носом. Это же просто подлость – то, что он ценится во много раз выше, чем я. В конце концов, я не трюк, а реальность, к тому же, если угодно, личность, хотя и не очень привлекательная, но я привлекателен для других, для моей фирмы, я настоящий наемный солдат, не чета этой знаменитости, этому наемнику света, который вставляют в задницу другим, ни на что другое он не годится, ни для чего другого его просто не существует. Но он киногерой, и уже одно это очень сильно разнит наши социальные позиции. Для меня у них нашлось лишь два-три снимка, и то когда мне пришел конец и я был крепко привязан к мостовым перилам, я не удостоился даже живого, посаженного человеком и умощенного трупами дерева. Не то у Ахилла: каждая секунда, проведенная им на экране, стоит целое состояние. А мне, значит, достался мост. Вот он и сдирает с меня одну часть тела за другой, это не делает человека крепче, можете мне поверить. Что вообще я имею от всего этого? Когда тебя без конца затачивают, сдирая лишнее, со временем ты окончательно тупеешь, и тебя приходится заменять другими людьми. Хотя считается, что каждый человек якобы незаменим. Но неразрушимым его никак не назовешь, это уж точно.