Возвращение в Москву

– Это подло, Виктор! – свирепела Юлия. – Левка при чем?

– Ни при чем, конечно. Я разве что-то говорил такое? Просто я за него беспокоюсь. Отец я или нет?

– Ты… сомневаешься?

– Опять ирония? Хорошо, прощу еще раз. И отвечу: разреши счесть твой вопрос риторическим.

– Виктор! Ладно… Я понимаю: настроение. Депрессия. Стресс. Нервная работа. Танцы на острие ножа. Светская патока бочками. Тебе нужно над кем-нибудь поизгаляться, чтобы не принимать рвотное. Тебе нужно кого-то отмолотить, а я самая наилучшая боксерская груша. Тебе нужно снова возлюбить себя и для этого унизить того, кто рядом.

– Все-все-все! С больной головы на здоровую. И снова ирония. Засунь ее себе… – Виктор бледнел, лоб его покрывался капельками пота, руки начинали подрагивать, дыхание становилось частым и неглубоким. – Извини. Сказка про белого бычка. Я устал повторять. И мне пора подлечиться.

Виктор шел в ванную и доставал шприц из запирающегося ящичка. Наркотик, впрочем, был не из тяжелых и позволял балансировать на грани. Ему подобрали такой – взамен прежнего, и аккуратно, в счет оплаты его услуг, поставляли с тех пор, когда он в один страшный момент понял, что перед ним пропасть. Пропасть, и если он шагнет туда, то все было напрасным – и долгая на черной зависти замешанная любовь его, и победное торжество. И нежность, щемящая, желанная, никогда не испытанная до роковой встречи, но убийственная для него, потому что инородна ему, как наркотик.

Юлия, в общем, верила, что колет он себе нечто инсулиноподобное, купирующее развитие диабета, который, как он объяснил, обнаружился у него пару лет назад. Тогда Виктор, действительно, выглядел нелучшим образом, просто страшен был, и настолько, что пугал своим видом пятилетнего Левку. Юлия настояла на медицинском обследовании, и Виктор солгал, что у него диабет.

Она поверила – симптомы были похожи, если не врал медицинский справочник. Бледность, быстрая утомляемость, раздражительность, сердцебиение, жажда. Еще что-то, чего и в помине у него не было, а было нечто другое, но делалась оговорка, что симптомы могут проявляться с индивидуальными отклонениями. А результаты лечения были налицо, буквально через несколько минут после инъекции к ней возвращался тот самый Демон, который возжег ее страсть, помог ей воспрянуть, истомившейся в повседневности, поманил за собой, и она пошла без оглядки, предав.

В последнее время, однако, Юлия, раньше делавшая скидку на болезнь, перестала с сочувствием относиться к злым настроениям мужа, от которых страдала. Ей теперь представлялось, что болезненное состояние объясняется лишь тем, что выявляется его жестокая истинная сущность. Когда ему плохо, он не в силах удерживать маску. И если любит еще ее, то любит так, как любят больные люди свое страдание. От которого невозможно избавиться, и приходится любить наперекор, чтобы не умереть прежде времени.

– Чудовище где? – спросил повеселевший Виктор, выйдя из ванной. – На теннисе или в бассейне?

– На рисовании сегодня, – сдавленно ответила Юлия. Она волновалась, трепетала, потому что знала, что последует сейчас. И предвкушала наслаждение, презирая себя за это.

– Долго еще ему?

– Через час поеду за ним.

– Придется ограничиться часом. Иди ко мне.

Юлька сбрасывала домашний халатик и покрывалась мурашками в цепких объятиях Виктора.

– Какой там час! – улыбалась она. – Мне еще приводить себя в порядок, одеваться, краситься заново. – Улыбка у Юлии дрожала.

– Так и быть. Пятьдесят минут, – весело отвечал Виктор, – но не меньше, учти. Я соскучился за день. Нет, кажется, уже за три… А тебе только бы пускать отравленные стрелы. Юля… Я люблю тебя, моя девочка. Моя…

Хорошо одно – он часто отбывал в командировки. В дальние и многодневные, за границу. И Юлия никогда не просила взять ее с собой. Когда она оставалась одна, ей не за что было себя упрекать, и она успокаивалась, приходила в себя, раскрывалась навстречу жизни. Левушка отлично чувствовал это.

Левка рисовал самозабвенно. Рисовал в детской студии, а также почти все свое свободное время, и ничего-то ему на свете больше не было нужно: ни теннис, ни плавание, ни тем более эти дурацкие бальные танцы с тонконогими воображулями, на которые его принялись было водить по воскресеньям Но он восстал. Ничего такого ему не нужно было. Нужна была разве что бабушка, безотказная и беспринципная потатчица всем его капризам. И мама еще нужна – в неразделимую собственность, потому что был он пока мал, хоть и школьник-второклашка, мечтательный двоечник. Неряха со свисающим из брюк хвостом рубашки, перепачканным акварелью, и с длинноватыми, чуть волнистыми темными волосами, которые дозволялось подстригать только за крупную взятку, и только маме, несмотря на то что парикмахером она была никаким. Она и со своими-то волосами никогда не могла самостоятельно справиться и в детстве «ходила лахудрой». Так бабушка сообщала по секрету.

С папой было сложнее. Папа представлялся Левке красивым, вежливым, но безглазым шахматным королем, которого как ни повернешь, взгляда не уловишь. Маленьким Левка все ходил вокруг папы, заплетая шаги, пытался понять, где же у него глаза, но папа успешно их прятал.

Научившись читать к пяти годам, Левка тащил с полок книги самые неподходящие. Не «Козу-дерезу» и «Трех медведей», а «Искусство управления автомобилем», не «Красную Шапочку», а «Госпожу Бовари» или «Красное и черное», даже и без картинок. Непонятные книжки, так что с того? Книжки же, с разными словами, ловко подобранными одно к другому. К тому же не всегда и непонятные, поскольку запросто можно было нарисовать картинку к почти каждой фразе.

– Мам, а папа у нас Вий? – спросил как-то Левка.

– Ах ты, мой умница! – восхитилась бабушка Елена Львовна, по обыкновению вовремя оказавшаяся рядом. – Гоголя читал! – добавила она, воровски взглянув на маму, и уткнулась в зеркальце, проверить, как нарисованы губы и не блестит ли нос неприличным образом.

– Левка, что за идея?! – возмутилась Юлия.

Левка не стал комментировать идею, пожал плечами и успокоился с изысканиями. Не Вий так не Вий. К тому же все говорят, что похож папа на какого-то демона Рубеля, начитанному Левке, однако же, до сих пор неизвестного. Демоны демонами, а из художников Левка помнил только довольно противного и скучного Илью Ефимовича Репина, которого почитала детсадовская воспиталка Анна Николаевна, и Анри Матисса, виденного в музее, гораздо более близкого и понятного, который рисовал яркими красками не хуже самого Левки, но на слишком больших полотнах и немножко не так, почти совсем без подробностей. Левка же любил иногда прорисовать все, вплоть до точек на радужке глаза, если рисовал портрет, вплоть до трещинок на тротуаре и сколов штукатурки, если рисовал Москву. И все эти точки, штрихи, линии, трещинки двигались, сталкивались, ползли и летели.

Но как же нарисовать-то папу, если тот не смотрит? С закрытыми глазами? Что за портрет? Не бывает таких портретов, чтобы глаза закрыты. Пришлось изворачиваться, решая сложную художественную задачу, и папа вышел косоглазый. То есть не то чтобы косоглазый, но если проследить направление взгляда каждого из глаз, то пересекутся эти два направления, едва покинув плоскость листа. Чтобы оказаться в этой точке, лист нужно приблизить вплотную к своему лицу и еще немножко изогнуть, чтобы не мешал нос. Левка попробовал, и ему не понравилось, потому что портрет при этом невозможно было целиком охватить взглядом, как ни старайся, – тут сам скоро сделаешься косоглазым.

Тем не менее портрет был подарен папе на день рождения, принят с выражением благодарности, окантован и повешен на стенку. К всеобщему восхищению талантом юного художника.

– Ван Гог! – сошлись во мнении гости на папином дне рождения. – Новый Рубель! – так послышалось Левке. – Эдвард Мунк и Павел Филонов в одном лице! – что было совсем уж непонятно.

– Да нет же, – пытался деликатно объяснить тогда еще шестилетний Левка. – Это папа! А никакой не Гога и не Рубель!