Возвращение в Москву

Те пятеро-шестеро старших, которых просила как можно лучше подготовить Валентина Игнатьевна, выли от Юриных придирок и прозвали его, конечно же, Арестантом и за спиной материли очень опытно, так, как никто и никогда не материл его даже на зоне. Выли, матерились, прогуливали и врали, потому что хотя в Москву и стремились, но в темноту кинозала и на танцы-обжиманцы по весне в местный Дом культуры имени Гагарина стремились еще больше.

И тогда Юра, откопав в методкабинете старые списки экзаменационных вопросов по разным предметам, стряхнув с них пылищу и дополнив каверзами собственного изобретения, устроил потенциальным абитуриентам мероприятие, которое в школьных анналах получило название мясорубки. Таким образом Юра дал балбесам понять, что с их знаниями столица нашей родины Москва, где законы выживания особенно жестоки, им никак не светит, а светит разве что ПТУ для умственно отсталых в соседнем поселке городского типа, которое специализируется на подготовке то ли ассенизаторов для сельской местности, то ли общепитовских мастеров по машинной чистке картофеля с последующим доведением процесса вручную.

В результате проведенного Юрой мероприятия из пяте-рых-шестерых осталось всего четверо сравнительно способных подростков, которые, покряхтев и сдержанно отматерившись, взялись за учебу и попытались сосуществовать с Юрой в доброте и согласии, а врать, писать о нем на партах гадости и прогуливать стали не в пример реже, чем за прошедшие полтора месяца знакомства.

Но сложности учительства несравнимы были со сложностями другого рода, одолевавшими Юру. Иногда ему казалось, что он вернулся назад, в свои пятнадцать лет. За окном необыкновенно теплый май, идет урок английского, белым цветут вишни, бледно-розовым – яблони, лепестки заносит ветер в открытые окна класса, мусором оставляет их на подоконнике и украшением – в девичьих пушистых волосах. Соцветие яблони, ради кокетства заткнутое за бретельку сарафанчика, быстро вянет от телесного жара и томления и скукоживается. Не загрубевшие еще в повседневности пальчики тянут его, чтобы смять и выбросить в окошко, и бретелька низко падает с плеча, приоткрывая неразоренное молодое богатство. А из-под напущенных на лоб волос – понимающий и насмешливый женский взгляд…

Юра в юности, как и многие, увлекался всякими красивыми словами, софизмами, которые приходилось разматывать, как клубок, по словечку добираясь до чаще всего пустой сердцевинки. Но кто сказал, что пустота это плохо? Изначально не плохо и не хорошо, а впоследствии – смотря по тому, чем наполнишь. Можно было бы если не диссертацию, так эссе написать о потенциальных свойствах пустоты. Но, сомневаться не приходится, нашелся уже такой умник и даже не один.

Где-то, в томе фантастики, скорее всего, или в сборнике современных заумных сказок, Юра вычитал о, так сказать, гуманитарных свойствах времени и запомнил: «Не жди, когда придет тВое Время туда, где ты находишься. ТВое Время уже пришло. Только оно находится В другом месте. Вот и ступай туда, где находится твое время». В общем, что-то довольно корявое в этом роде. Хотелось бы ему знать, совпадает ли по времени сам с собою в настоящий момент или же нет? И представлялось ему, что нет, не совпадает. Ни в коем случае. Потому что притупившиеся было за колючкой стремления, пусть и не оформились пока со всей определенностью, ожили вдруг с небывалой силой. Юре снова хотелось жить. И любить. И любить, черт возьми! А не только мучиться разнузданными сновидениями и просыпаться в смущении пред собою.

…Как-то в школе, где уборщиц давно уже не водилось, а дежурные ограничивались лишь размазыванием мела по доске, Валентина Игнатьевна объявила воскресник. На котором рад был присутствовать и Юра. Для него это был повод лишний раз обойтись без общества зэков, у которых весной, как обычно, разгулялась грязная фантазия и в связи с этим началось обострение агрессивности.

Юра отпущен был Семенычем на весь день, но уборку закончили часам к четырем, что не могло не радовать, и Юра предвкушал продолжительную неспешную прогулку. Но сначала хотелось бы утолить голод, и если не пообедать в полном смысле этого слова, то, по крайней мере, перехватить пару вкусных кусков. Юра почти сразу, как только начал работать в школе, деньги свои тратил не в продуктовом ларьке на территории зоны, а в поселке, где выбор был не богат, но все же не настолько убог, как за колючкой. И он направился к продмагу.

Но поселковая лавка была закрыта, перед нею толпились в ажиотаже тетки, а в тылах магазина шло бурное шевеление – разгружали машину с товаром. Всклокоченная, распаренная продавщица выскакивала время от времени на улицу и остервенело кричала на теток:

– Бабы! Вашу мать. Человеческим языком сколько раз говорено было: сегодни торговли не будет! А они обратно стоят, как приклеенные! Завтра приходьте! Завтра я вам по полной отвешаю, чего ни пожелаете! Даже ирисок!

Но никто не расходился, стояли насмерть, не доверяя декларациям продавщицы.

– А нет ли еще где магазина? – спросил Юра.

– А как же не быть? – ответил ему единственный в толпе мужичонка, похожий на шуструю уховертку (Юра заметил, как из конца очереди он очень ловко, под прибауточки, пробрался в ее начало). – Как же не быть в таком большом селении? Но, правду сказать, там сторожа братья Кандаковы малыми предпринимателями заделались, и вышло одно озорство. Они, понимаешь, на масленицу гнали самогон из уворованного сахару, чтоб, значить, его заместо сахару продавать, с выгодой, и папиросы курили. Самогонка-то и вспыхни у энтих дуриков… Спалили заведение, как сам понимаешь, прохожий человек. Спалили со всем ценным содержимым. Если что и осталось, так неизвестные личности тут же и прибрали. А серебряные деньги с кассы мент Липский сложил в мешок и себе забрал как вещественное доказательство. И в можайский универмаг добровольно сдал в обмен на модную шапку из водяной крысы нутрии.

– Так. Ясно, – пригорюнился Юра, готовясь провести остаток дня впроголодь. Но все же спросил без особой надежды: – А где бы хлебушка добыть?

– А ты в столовку иди, гражданин учитель, – ответил мужичонка. И Юра понял, что его, оказывается, опознали. – Что удивляешься? Ты фигура известная. Моя Надька в тебя как сделалась влюблена, так всех своих сопливых и патлатых гопников отвадила. Перестали по ночам под окнами свистать. За это наше вам с кисточкой. Сугубая благодарность от родителя, от меня то есть. И супруга присоединяется. Тебе как, условно-досрочное не светит? А то вот невеста тебе готовая. Надька Солдаткина. Знаешь такую дурынду?

Юра помнил Надьку Солдаткину, молочнотелую старшеклассницу, смущавшую Юру открытыми плечами и откровенными взглядами так, что он зверел и начинал рассыпать двойки налево и направо.

– Борька, что человека дразнишь и дочку позоришь? – встряла басом мощная тетка из очереди, Юре совершенно незнакомая, но сама Юру, как следовало из дальнейшей речи, знавшая. – Ты, Юрий Алексеевич, иди, правда что, в столовую. Там что на раздаче, что у Милки при буфете – всегда хлеб на подносах лежит нарезанный. Там и разживешься. Вот сейчас прямо по улице до поворота на Лесную, а там до перекрестка, до бетонки. На перекрестке будет бензиновая заправка и столовая для проезжающих. Там ничего, не очень страшно. Мужики если и пьют в зале, то тихие, не задираются. И мой Колян там. У них компания своя, прям английский клуб жентельменов. Там Милкин пристебай заправляет, разводит философию целыми днями, вместо того чтобы кино в Доме культуры крутить. Вот я с Милки-то спрошу, когда кино-то будет, дождется она у меня. Совсем распустила своего мужика.

Юра поблагодарил и направился по указанному маршруту. Столовую он нашел легко. Скучная бетонно-стеклянная постройка начала семидесятых годов напомнила ему здание аэровокзала в Гвинее – такая же обшарпанная серая коробка, и стекла побиты, а те, что не побиты, пыльные, грязные до полной непрозрачности. На самом деле столовая была не столовая, а называлась, если судить по вывеске, «Кафе «Оазис»», ни больше ни меньше. Во всяком случае, других заведений общественного питания Юра поблизости не обнаружил, как ни вертел головой.