Возвращение в Москву

Юлька улизнула, пока я вертел головой. Ищи ее теперь. Ищу, что поделать. Раскланиваюсь направо-налево, сам не знаю кому отпускаю комплименты (кажется, совсем неудачные, судя по недоуменным и обиженным ответным гримасам) и ищу. «Средь шумного бала…»

Средь шумного бала вижу я супругу мою в обществе недостойном, то есть тет-а-тет с Пипой Горшковым. Он в чем-то чешуйчатом, с фалдами чуть не ниже колен.

Юлькин бокал на подоконнике растворенного окна. Она осунулась, не смотрит на Горшкова, но слушает. Слушает… Не уходит.

Окно, у которого они уединились, выходит на балкон, как почти все окна третьего этажа, где находится бальный зал. Духота, окна настежь. Выхожу на балкон, делаю вид, что не замечаю гомосексуальной галантной сцены, имеющей место у перил, сворачиваю влево, к тому окну, что меня интересует. Замираю в простенке, слушаю. Подслушивать я с недавних пор мастер.

– …Вы хотите, чтобы общество прознало о вашем… вашем, хм, подвиге? Неужели вы все еще верите в то, что материалы вашего уголовного дела похоронены в архиве? Уверяю вас, они у меня. В частности, результаты экспертизы, дактилоскопические исследования… Да что же я вас уговариваю! Вам ведь были отосланы копии, уважаемая. Хотите, пришлю еще? Нет? Вы, конечно, можете делать вид, что общество, к которому принадлежите, и в грош не ставите, но ваш новоявленный муж… Он, кстати, откуда взялся-то? Да еще так скоропостижно? Столь же скоропостижно, сколь сгинул первый?

– Не ваше дело, – огрызается Юлька, но голос дрогнул.

– Мое-с, мое-с. Вы моя подопечная, потому – мое-с. На носу зарубите. Можете, впрочем, и не говорить. Все равно узнаю в подробностях, так даже интереснее. Уже кое-что выяснил.

– Прекратите! Должен же быть предел! – протестует Юлька. Защищает меня, девочка.

– Ну что вы?! Неужто прекратить? Я вас уверяю, Юленька, вам будет страшно интересно услышать. Кстати, не обладая, признаюсь, информацией во всей полноте, допускаю, что моя интересная история будет для вас нова. Сенсационна. Так вот. Есть у меня один знакомый врач. Вы слушаете? Так вот, врач. Хирург. Неудачник. Бывает иногда полезен в делах, не подлежащих разглашению. Знаете? Бывают такие дела, от которых нашим доблестным правоохранительным органам одна головная боль. Я, из чувства почитания, избавляю от головной боли этих…

– Горшков, мне надоело. Что еще вам? – кипятится Юлька. Девочка моя, почему ты не уходишь? Он же, падла такая, провоцирует тебя.

– Ну-ну-ну! Я отвлекся. Слушайте же. Довольно давно, лет эдак двадцать пять назад, отбывал мой хирург срок на зоне, что под городом Можайском. Он уж выезжать собирался, когда привезли туда одного заключенного, да прямо в лазарет, и доктор мой его выхаживал. Очень, говорил, странное дело было… Уже уходите? Так, значит, моя дорогая, вы уверены, что ничего нового я вам не сообщу?

Я не вижу, но чувствую, что Юлька уходит. Сорвалась, не выдержала игры. Подонок смеется ей вслед.

– Бокал забыли, Юленька. Ха-ха-ха-ха…

Судя по голосу, по утробности смеха, он доволен. Он убедился в том, что Юлька прекрасно осведомлена о моем уголовном прошлом. Теперь он будет рыть дальше, до конца. Доктор? Хирург? Я помню такого, по имени Свищ. Первый мой наставник на зоне. Неужели он? Впрочем, не имеет значения кто.

Сейчас мне надо нагнать Юльку. Миную сладкую парочку. Они уж и штаны спустили – в экстазе, в поту – и ничего не видят вокруг. В балконных дверях сталкиваюсь с Горшковым. Автоматически отступаю, даю ему пройти.

– А! Юрий! – восклицает он и, умный, понимает, что я подслушивал. – Ну-ну! Вы все слышали? Надо ли мне вас уговаривать, как вашу супругу? Вы ведь не баба! Цену за мое молчание я определю чуть позже и сообщу вам. Вот только без экивоков, я вас прошу. Все документальные материалы в надежном месте и будут обнародованы в случае… В случае ваших неудачных действий. В случае насилия по отношению ко мне. Так что берегите меня, понятно?!

Воздух колеблется от любовных потуг «голубой» парочки. Хрипы и стоны.

– Да плевать мне, – говорю я Пипе. Хватаю его за шейный платок и накручиваю на кулак. Так он точно не пикнет. Но сопротивляется довольно сильно. Бью по ребрам, по шее, головой о перила балкона. Ногой в пах. Растоптать эту мразь!

Он обмяк, и я пришел в себя. Руки трясутся. Убийство в состоянии аффекта? Как бы не так. Я уже почти холоден, уже владею собой. И – переваливаю этот мешок с дерьмом через перила балкона. Будь что будет. Чтоб он сдох.

Оглядываю себя – ничего вроде бы не порвалось. Отыскиваю Юльку, пеняю ей на то, что она исчезла, меня бросила. Мы выпиваем бокал-другой, морщинки у нее над переносицей разглаживаются, щеки розовеют.

Потом – голоса, шум, суматоха: гость упал с балкона. Желтая машина реанимации. Носилки, переносная капельница. Неужели жив? Какая жалость. На волоске? Уже легче. Есть надежда.

…Значит, Свищ удружил? Приятель мой?

Бывший поликлиничный хирург Свищ получил срок за подделку паспорта и двоеженство, и пребыванию его на зоне оставались считаные недели. Он грубовато и крикливо выхаживал Юру, поил по глотку чифирем, считая этот напиток даже полезным, если употреблять в меру и правильно заваренным. Он также наставлял Юру в лагерной жизни и давал ему уроки языка, на котором общалась между собой уголовная братия, то есть уроки пресловутой фени. Надоел он Юре, совсем еще нездоровому, необыкновенно – и своим визгливым голосом, и манерами прыгучего мячика. Но впоследствии, когда оказался в бараке, Юра смог по достоинству оценить уроки Свища и был ему весьма благодарен.

– Здесь, как и снаружи, незнание не освобождает от ответственности, а потому обычаи социума, в котором ты оказался, полезнее знать. К тому же и провоцируют, знаешь ли, есть любители развести на канитель. Вот срастутся твои ребра, придет в норму макитра, и что? Коленом под зад, и пойдешь с лазарета на жилуху, а там и на рабочку, ящики колотить. И что? А скажу я, что повеличали тебя, Немтырь, справно. Очень подходящая кликуха у тебя, как раз для мужика. Здесь тебе подфартило, – рассуждал Свищ, нарочито через слово по фене, чтобы Юра проникался. – Кликуха не просто так дается. С такой кликухой от тебя гнилых базаров и дешевых понтов ждать не должны бы, никто не скажет, что ты хлебалом щелкаешь, или порожняк толкаешь, или беса гонишь. Улавливаешь, лингвист, о чем я?

– Через раз, – лаконично ответил Юра. Насчет «справности» своего нового имени он как раз уловил и подсознательно начал работать на имидж. В прошлой жизни его этому старательно учили. Кроме того, он отлично помнил свой студенческий реферат по психологии поведения.

– Через раз уже в кайф, – серьезно кивнул Свищ. – Я о зачатках уважения толкую тут тебе, уважения к твоей особе. Это раз. А во-вторых, ты вроде не припадочный, сам по себе против шоблы на дурняк не попрешь, как трактор по бездорожью. Но могут на тебя наехать, как это положено, и фаршмануть могут, и парафину подпустить. И уж тут дело чести не забздеть и парафинщику поотшибать рога. Без оглядки. Ништяк, в лазарете перекантуешься еще разок, если измочалят. Потом выйдет тебе правилка. Ну, уж тут как карта ляжет, но чаще все по закону на этой зоне. И хозяин здесь правильный, гражданин Куштан Тимур Семенович. И если твой отмаз у братвы не канает почему-либо, Тимур, в общем, может взять под крыло, если глянешься, хотя это и скользко, некоторым образом, западло у хозяина под крылом греться. Здесь, может, чтобы остаться в честных мужиках, лучше бы и кипишнуть. Смотря по обстоятельствам.

– А если отмаз канает? – иронично включился Юра.

– Зря лыбишься. Если канает, стало быть, с обидчика спросят. Или по-братски, то есть пару раз сунут по шеям, если наезд не особо злостный, а могут и спросить как с гада, если отморозился. Тогда мало ему не будет. Такая здесь юстиция. В идеале. А не в идеале… по-всякому. И следи: если место свободное, в умывалке там, на толчке, в столовке, это наверняка для козлов или вовсе петушиное, и упаси тебя туда лезть – не отмажешься потом. Есть у нас тут миски и ложки, гвоздем прободенные. Не бери – они для того же неприкасаемого контингента. Здесь вообще социум жестко структурирован, в точности как в первобытном обществе, по моим наблюдениям. Поздний палеолит там, или ранний неолит. Каменный век, одним словом. Нечто вроде инициации, которой ты подвергся в тюрьме, многочисленные табу, четко выраженные касты, невероятные суеверия, татуировки, которые есть читаемый документ, удостоверение личности – кто ты таков из себя, борьба за теплое местечко, за жирный кусок, за женщину, если вдруг свезет встретить в расконвойке… И слова здесь несравнимо легче получают материальное воплощение, чем в эмпиреях цивилизации. «За базаром следить» – завет на все времена. Даже книги здесь являются скорее фетишем, чем развлечением или источником знания. Чтение книг – обряд, который ты волен соблюдать или не соблюдать, это уж как твоя вера требует. Что доказывает эфемерность того, что мы называем культурой. Где она, культура эта, куда улетучивается, когда мы оказываемся в условиях борьбы за выживание?