Возвращение в Москву

– Ладно тебе, папа, – довольно мирно отмахнулась Ритуся, – все мы знаем, что твое хобби «теория женщины». И все равно ты остаешься дилетантом, даже Юлька понимает это, видишь – фыркает в салфетку. И не лезь ты мне в душу, исповедоваться все равно не стану и каяться тоже. А вот лучше поведай, что там с иллюзиями у мужиков. Все просто, не так ли?

– Не ехидничай попусту, – немного рассердился Михаил Муратович и счел нужным это показать легкой мимикой. – Я, Ритка, давно не питаю никаких иллюзий. Я совершенно четко понимаю, что если время тянется-тянется и отдает сладкой мятой, как ваша любимая жевательная резинка, дети, если все слишком хорошо, значит, нужно быть настороже, значит, жизнь готовит подвох. Учтите, мальчики! – обратился он к Юре и Виктору. – Не знаю, знаком ли вам такой старый стишок (его еще, кажется, умные гимназисты сочинили во времена оны):

Вот вам предостережение и мой завет: если эйфория затянулась, будет вам по голове. Эйфория должна быть кратковременна, это закон природы. Продолжительно эйфоризирующие субъекты впадают в кретинизм и становятся легкой добычей субъектов хищных.

– Но ведь ты не хищник, Микуша? – не без игривости подняла брови Елена Львовна.

– Куда мне, Леночка! – хитро подмигнул Михаил Муратович. – Я всего лишь мудрый старый пень и люблю, когда мне, оказывая уважение, задают вопросы. Вот только Маргарита меня не уважает – вопросов не задает…

– Это с тех пор, папа, когда ты перестал отвечать на них прямо и определенно, а все с вывертом. Между прочим, задам тебе вопросик: сам-то ты вопросы задаешь или все познал на свете?

– Не все, Маргарита. Не все я познал. И на тот свет мне еще не пора, если ты об этом. А вопросы (во всяком случае, явно) я не задаю с тех пор, когда на вопрос «Как жить?» я получил ответ: «Забудь об этом». Была, знаете, такая игра-гадание: задаешь вопрос и переворачиваешь карточку с ответом, выбранную наобум, как экзаменационный билет. Меня, юного тогда и чрезмерно впечатлительного, знаете, потряс такой ответ и сказался, должно быть, на формировании моего «я». Ответил я на твой вопрос, Ритуся? Обойдусь без твоих колкостей, ответил и ответил. Я, между прочим, ценность своего «я» измеряю количеством заданных мне вопросов, а их немало…

Мучат меня проклятые вопросы. Тысячи и тысячи вопросов. Умственный человек им будто мед для мух. Или не мед, а (себе-то можно признаться) навоз?! Но не в этом, полагаю, суть – что есть, то есть. Мучат вопросы исподволь весь день и беспокоят во снах полночи, а материализуются, обретают чуть ли не буквенную ясность очертаний в предрассветные часы, как считается самые-то темные и непроглядные, в часы, когда беспокоит мочевой пузырь, но самоубийственным представляется вылезать из-под теплого одеяла.

О чем только не вопрошал я сам себя! Сам себя, а кого же еще? Кого же еще, с тех пор как убедился, что друзья будут лгать, пусть иногда и во спасение, а враги – говорить правду во зло и с победным наслаждением. О, вопросы-то задавать можно, вопросы-то можно, но не стоит слушать ответы, одна гадость получится. Потому доверять можно только себе, да и то с оговоркою на трезвость, а воздух сотрясать следует лишь риторикой и воплями «Караул!», чтобы о тебе не забыли и не закатали, не приметив, под асфальт, как иного бесславного муравья. Боюсь, у всех так, пусть еще и не осознали.

Споры, разговоры, вопросы, ответы. Что порождают они? Истину?! Хрен вам!!! Заплетают они змеиный клубок взаимного недовольства, нерасположения и вражды. Вот так и не стало ни друзей, ни врагов, перевелись они в Московии, где столь предрасположены вопрошать, а ответами, еще и еще раз скажу, довольны не бывают, если ответы все ж таки вдруг да выискиваются. «Кто виноват?» да «Что делать?» О, вечная им память, суетным! А я теперь спросил бы: «Зачем делать?» И на многих заборах крупно написал бы: «Зачем?» – будь я не среди швейцарских горушек и елок, а в Москве. В Москве вчерашней. В сегодняшней-то поздно, сегодняшней-то пришел арма-гиздец.

А потому закажу-ка я себе герб с этакой символикой спасшегося и начертаю на нем девиз: «Зачем?» Только всерьез боюсь, что поймут превратно. Поймут мое «Зачем?» так, будто жду я выгоды от каких-то предлагаемых действий, или идейность во мне обнаружат, истолковав мой девиз в значении: «Во имя чего?» А я-то просто ничего не желаю делать. Зачем? Все попусту, и не избежать светопреставления… Кого-то там, ни теплых, ни хладных, равнодушных и бездеятельных, грозятся изблевать? Вычеркнуть из списков? О, если б так! Потому что сомневаюсь я нынче и в райской благодати, и в воспитательном торжестве преисподней…

Видно было, что к Михаилу Муратовичу постепенно возвращалось хорошее настроение. Вероятно, за пересудами, за разговорами он что-то прояснил для себя важное, пришел к какому-то, должно быть, победному решению волновавшей его проблемы. Морщины на лбу его разгладились, бакенбарды победно встопорщились, и мертвая зыбь, что качалась в глазах его, улеглась.

Виктор, до сих пор и двух слов не молвивший по собственной инициативе, так как присматривался к семейству, почувствовав перемену в Михаиле Муратовиче, осмелился обратиться к нему:

– А есть ли вопросы, Михаил Муратович, на которые вы не смогли бы дать ответа?

– Хо-хо! – возликовал Михаил Муратович. – Не ловите меня, юноша! Все равно не поймаете! Отвечу: разумеется, есть. На них и лучшие умы времен и народов, и профессиональные философы не могли бы дать ответ. Есть вопросы, что лежат в области трансцендентного, в области потустороннего. Скажем, вопрос о мироустройстве в широком понимании этого слова. Так же бесполезно размышлять о причине бытия человека и смысле его бытия. Мы не найдем ответа. Ответ, я почему-то уверен, есть, но лежит он за пределами нашего понимания. Искать его бесполезно, иначе попадем в логическую ловушку. Скажем, бессмысленно размышлять о том, что было раньше, курица или яйцо. О том, кто хуже: скверный делец или деловой сквернавец. К чему нас приведут такие размышления? К мозговому утомлению в лучшем случае. Одним словом, разум наш ограничен. Причина? Быть может, наша духовная и эволюционная незрелость, тогда не все так безнадежно. Быть может, на то была причина у Творца (уж извините меня, пионеры-комсомольцы, за то, что допускаю Его существование), и Он создал нас такими, каковы мы есть. Спросите не у меня, у Него. Кому знать, как не Ему? Ответа, кстати, все равно не получите.

– Почему? – спросил Юра.

– Потому, Юра, что не надобен нам ответ. Он, полагаю, разрушителен для человеков. С ума сойдем. Вот и живем мы так, как будто никогда не умрем, и умираем так, как будто никогда и не жили. Созидаем, разрушаем, совершенствуя, созидаем вновь и так далее. Зачем? А натура проклятая. Соблазняемся… ммм… творческим заданием, я бы так это определил.

– Папа! – встрепенулась вдруг Юлька, которая, казалось, до сих пор почти дремала сытой кошечкой в душистом тепле богатого дома и скучала. – Папа, как это?! Вроде бы во всех книжках соблазняет дьявол, так? Это у него работа такая веселая, соблазнять. А творчество вроде бы – искра Божья. Так что ты вот только сейчас сказал? Что-то не-мыс-ли-мое!

– Ты у меня самая умная девочка! – восхитился Михаил Муратович. – И я до сих пор не замечал в тебе способностей к теологической казуистике, прошляпил! Но! Но ты забываешь, что в этих самых книжках, которые ты, походя упомянув, однако, не назвала, говорится также и о том, что человек – это такое существо, в котором уживаются два начала, божественное и наоборот. Вот таким образом и уживаются! Впрочем, и спорят. Единство и борьба противоположностей, как учат нас классики. А мудры!!! Опять убеждаюсь, что мудры!