Возвращение в Москву

Людмила, такая, казалось бы, очаровательная и преданная, на самом деле не имела ничего общего с его мечтой, никак не помещалась в ней, не совпадала пространственно и по времени. Но поцелуйчики в укромных уголках, с тихими вздохами, с закрытыми глазами, будоражили, волновали. Волнение не находило выхода, и Юра становился раздражителен, капризен и несдержан в обращении с домашними. И, пожалуй, что бабушка Нина Ивановна права была, по-своему грубовато отрицая правомерность ранней чувственности.

Юре на самом-то деле нужна была не подружка, обманчиво податливая, с цепким сердечком. Юре нужен был друг или хотя бы попутчик, единомышленник, чтобы то страшное, присущее каждой большой мечте, то, чему приходится противостоять, не возобладало, чтобы великая цель не измельчала во имя гарантированной доступности. Пусть журавля в небе и не догнать, но синица-то не вдохновит на полет, синица-то мельтешит, суетлива. Суетлива до уныния и бездумной жизнерадостностью своей тоску наводит, особенно по весне, когда подступают экзамены, и домашние не перестают напоминать, что нужно быть лучшим, что стыдно не быть лучшим, если способности и замечательная память к этому располагают.

Юра и стал лучшим, как ожидалось, и летом его отправляли в Москву. Когда в свой последний вечер он, предоставив собирать вещи бабушке Нине и маме, прощался с Людмилой, щипало в носу и щемило под ложечкой от сложности ощущений: расставаться с привычным теплом, ее влюбленностью и поклонением было жаль, но и остаться немыслимо. Волосы Людмила выкрасила красной болгарской краской под названием «Импрессия», давно пережившей срок годности, но Юра благородно решил для себя, что стали они цвета ночного костра, о чем и сообщил подруге, желая напоследок сделать приятное.

– Юра, ты вернешься? – прижималась Людмила. – Я буду ждать, сколько скажешь.

– Да, вернусь, – рассеянно обещал Юра, – только выучусь, а там… Вернусь. За тобой. Ты веришь?

– Угм, – мычала Людмила ему в плечо, и пересушенные красные пряди щекотали Юре шею, – я верю.

Чтобы не было слишком муторно, чтобы расставание вышло красивым, как любят девушки, Людмила неосознанно превращала его в ритуал и для этого переписала в свой альбомчик и выучила наизусть стихотворение, показавшееся ей как раз подходящим к случаю. Она хотела прочитать его как-нибудь так, гордо и задумчиво, и чтобы свет падал на лицо. Но получилось, как получилось, – в плечо Юре и не очень внятно, с запинками и «без выражения»:

Юра не слушал жеманной девчачьей чепухи, но, оказывается, его замечательная память сыграла с ним шутку: он невольно запомнил все от первой до последней строчки, что выяснилось ночью в поезде, и стихотворение стало его бессонницей, красноволосой и томящей. Все, однако, сгинуло, раздробилось под перестук колес, и осколки осыпались в темную непогожую воду, когда поезд, закричав, чуть сбавил ход и потянулся по мосту через Оку.

Все осталось позади, за Окой, – и сентиментальные облака первой любви, и охи-вздохи чуть хмельной бабушки Нины, и сдержанное недоумение отца перед прощанием с взрослеющим сыном, и мамина отчаянная смиренность, ломкая смиренность добровольной пленницы.

Что же до приятеля (вроде бы даже и друга), попутчика, единомышленника и при этом соперника в учении и в жиз-непостижении – равного, подогревающего азарт, то Юра обрел такового следующей осенью, когда поселился в той самой школе-интернате, ученикам которой открыт был путь в МГИМО и еще в два-три учебных заведения, где учились избранные счастливчики, и весь мир, верите ли, лежал у ног этих счастливчиков – таков, во всяком случае, был доминирующий миф.

Нового Юриного приятеля звали Виктор Южин. С Виктором Юру поселили в одной комнате интерната, или пансиона, как предпочитали называть заведение некоторые искушенные в тонкостях такого рода взрослые. Мальчики, Юра и Виктор, были приняты в девятый класс, то есть считались старшими, и, следовательно, им полагалась кое-какое – в пределах разумного – послабление режима и комната на двоих, а не на четверых, как младшим и средним школьникам.

Виктор был здешним старожилом, знал в школе все входы и выходы и укромные уголки, прекрасно изучил окрестности, весьма живописные. Он нередко, но только когда точно знал, что избегнет наказания и выговора, сбегал теплым бабьим летом на Клязьму, на северном берегу которой, далеко за Щелковым, располагался интернат, или в близлежащий поселок, если не перевелись полученные от родителей карманные деньги. Когда Виктор убедился, что Юра не ябедник, то иногда стал прихватывать и его с собой за компанию.

Виктор был старожилом, то есть если задуматься, ребенком практически брошенным – с родителями, давно работающими за рубежом, он проводил лишь месяц в году, положенный им отпуск. О родителях Виктор говорил скупо и загадками, отводя глаза к далекому горизонту. Информация, поданная таким образом, прочитывалась как намек на то, что родители работают в советской разведке, где-то за границей выполняют сверхсекретные и крайне сложные задания, что люди они отважные, умелые, умные и прозорливые.

Но многоопытный Михаил Муратович, когда Юра рекомендовал ему Виктора и испрашивал разрешение привести приятеля в гости на праздник, на Седьмое ноября, отвечал в своей неторопливой, рассудительной манере, приглаживая чуть поседевшую бакенбарду:

– Ты, Юра, разумеется, можешь приводить к нам своих друзей. Я ведь давно предложил тебе рассматривать этот дом как свой собственный, а нас – как твою вторую семью. Но советую тебе, чтобы не было в дальнейшем разочарований, не все рассказы и намеки твоих сверстников принимать за чистую монету. Лучше сразу дели все надвое, а то и на двадцать два. Просеивай информацию, развивай наблюдательность, анализируй, тактично проверяй, не теряя уважения к… собеседнику. Делай выводы. Это основы дипломатии, молодой человек, – мягко улыбался Михаил Муратович. – То есть что я хочу сказать? Хочу напомнить тебе о специфике того учебного заведения, в которое ты поступил. Дипломатия (я бы в данном случае взял это слово в кавычки), дипломатия, Юра, не всегда, к сожалению, в лучшем своем проявлении, вошла в плоть и кровь тех милых и талантливых детей, которые нынче учатся рядом с тобою. Ты, Юра, в некотором роде белая ворона в коллективе вашей школы. В потенциале это не слишком хорошо, но, к счастью, как я вижу, только в потенциале. Будь ты менее цельной и менее обаятельной личностью (о, не смущайся, умей ценить себя!), случилось бы – что? Испытание на разрыв. Не происходило ли с тобой каких-нибудь досадных неприятностей? Таких, что случаются с новенькими в детских или подростковых коллективах? Не дразнили, не провоцировали? Не было ли злых розыгрышей? Нет? Значит, я оцениваю тебя совершенно верно, значит, я не ошибся в тебе, Юра. Я доволен тобой, ты заслуживаешь уважения. Да! Так о чем мы? О твоем друге… ммм?

– О Викторе, – правильно расценил заминку в речи Михаила Муратовича Юра. – Его зовут Виктор Южин.

– Виктор Южин… Южин… Не припомню что-то Южиных в числе… хмм… в числе тех, на круг которых туманно намекает твой приятель. Впрочем, и я далеко не всеведущ, в этой области сплошные тайны, строгая конспирация, камуфляж самых обыденных вещей, и все может быть, – с деланной важностью кивал Михаил Муратович и внутренне улыбался, понимая, как замирает сердце у Юры, якобы приобщаемого к государственным тайнам. – Но,– продолжал он, – вот в чем дело, Юра: если применить тот самый способ оценки, о котором я говорил… Вернее, не оценки, а объективизации… Тебе знакомо это понятие? Отлично. Так вот, если наблюдать, сопоставлять, анализировать, хотя бы и с твоих слов, поведение и высказывания Виктора Южина, то получаем мы юношу несколько изломанного, с запросами высокими, но нереализуемыми на его уровне. Он, видишь ли, – в рамках (как и все мы! Как и все мы!), но внушил себе отчего-то, что эти рамки ему тесны. Человек обыкновенный, жаждущий стать или просто выглядеть необыкновенным. Обычное дело, подростковая болезнь. Пожелаем ему переболеть. Да. Хорошо, если я не заблуждаюсь… Что же касается его родителей, то думаю, мы не ошибемся, если предположим, что они представляют нашу родину в такой стране, где условия жизни не способствуют нормальному развитию и здоровью ребенка. Нет учителей, сотрудники миссии живут чуть ли не в палатках за колючим ограждением и… прочие прелести. Полевая дипломатия, так сказать, черная работа, которую я сравнил бы с прокладыванием просеки для будущей магистрали. И будет ли еще эта магистраль, и не зарастет ли просека, большой вопрос. Никакого блеска, одним словом, никакой славы. Боюсь, Виктор Южин считает своих родителей неудачниками, и весьма вероятно, он прав. Но не будем судить, это было бы неверно. Поэтому приглашай-ка своего друга в гости, Юра.