Ордер на возмездие

Остроухов заметно взгрустнул, закурил сигарету и принялся пускать дым мелкими колечками, стараясь всадить меньшие в большие. Третьяков же занимался тем, что макал язык в рюмку с водкой, пряча ее в кулаке, и наслаждался смородиновым вкусом спиртного.

Разговаривать гээрушникам было не о чем, работали они обычно на пару и в ожиданиях переговорили уже обо всем на свете. Каждый знал подробности не только теперешней, но и школьной жизни своего напарника. Иногда Третьякову казалось, что это не Остроухов, а он прожил его жизнь, так ярко рисовались у него в голове картинки из школьного детства Третьякова, проведенного в городе Можайске, где сам Остроухов никогда в жизни не бывал.

Толстошеев с Мешковым никуда не спешили. Они даже не добрались в своей беседе до основной сути. Разговаривать о делах нужно на сытый желудок, когда никуда не спешишь, ничего тебе не хочется, ты на верху блаженства, хорошо соображаешь и не жадничаешь. Тогда легко отметаются всякие второстепенности, сомнительные порывы, а остается лишь главное – то, без чего дальше нельзя существовать, остается прикинуть, когда отправляться в путь и что с собой прихватить из самого необходимого.

Толстошеев разлил водку по рюмкам и заглянул в свою, словно там, на дне, таилось что-то интересное. Мешков заглянул в свою рюмку, а затем мужчины встретились взглядами и понимающе усмехнулись, как два притаившихся заговорщика.

– Говори, – блаженно произнес Мешков, откидываясь на спинку стула, – я уже созрел. – Действительно, Мешков был уже красен, как гавайский помидор.

– Вижу, – ответил Толстошеев и взялся за верхнюю пуговицу воротника.

Ему нестерпимо хотелось расстегнуть ее, потому как шея распухла. Он хоть и был худым, но его организм имел неприятную особенность: вся выпитая жидкость не исчезала в недрах организма, а, казалось, скапливалась в венах, наполняя их, как фекалии канализационные трубы в большие праздники.

– Заказ хороший есть, – прижмурившись, пробормотал Толстошеев. Сказал он это небрежно, быстро, скороговоркой, как о чем-то абсолютно необязательном и второстепенном. Так можно было бросить фразу: «Эта водка чуть лучше той, которую подавали на прошлой неделе».

– Это хорошо, – ответил Мешков, продолжая блаженствовать, – раз есть заказ, значит, жизнь продолжается.

– Еще как продолжается! Заказ большой, – сообщил Толстошеев, опрокидывая рюмочку водки в чуть приоткрытый рот, подцепил на кончик вилки ломтик осетрины и положил его на язык, словно укладывал на ломоть хлеба. Быстро втянул язык и принялся рассасывать жирную рыбу. – Перекопчена осетрина, дымом отдает.

– Я слушаю, – напомнил Мешков.

– «Иглы» нужны.

– Для какой швейной машинки? – хохотнул полковник, ведающий армейскими складами.

– Которые что хочешь прошивают. Летит по небу птичка, жужжит…

– Птицы не жужжат, – напомнил Мешков.

– Ну чирикают или свистят. Или курлычут. А ее раз – и иголочкой прошили, чик, и больше она не чирикает. И не курлычет, и не свистит. Мешков тут же помрачнел:

– Сколько «Игл» тебе надо, чтобы машинка работала?

– Два десятка меня бы устроило, но никак не меньше.

– Ты хоть знаешь, – прошептал Мешков, – сколько одна «иголочка» стоит?

Она же не то что золотая, она бриллиантовая.

– Как в песне поется, «мы за ценой не постоим».

Мешков облизнул губы. Ему не хотелось расставаться с мыслью, что деньги пройдут мимо него. Он сложил ладони перед собой лодочкой, будто собирался нырнуть в речку в незнакомом месте, затем раздвинул посуду и подался вперед:

– Знаешь, Матвей, подожди-ка месячишко или два? Я что-нибудь придумаю, я найду.

– Я и без тебя могу поискать. Они должны иметься у тебя.

– От меня не зависит, что у меня на складах лежит, мне все сверху спускают. У чеченов самолетов нет. Я тебе найду, точно найду!

– Мне сейчас надо, – нетерпеливо проговорил Толстошеев и занервничал.

Он не сумел удержаться от того, чтобы не застучать пальцами по столу.

– Я тебя не подводил, – шептал Мешков, – месяц-два, голову могу дать на отсечение! Достану!

– Неделя, от силы две, – выдохнул Толстошеев, – иначе мне голову отпилят.

Мешков качал головой и продолжал облизываться:

– Если бы ты сказал, что тебе требуются минометы, мины, автоматы, этого добра я тебе хоть сейчас отгрузил бы от пуза. Если бы ты сказал, что тебе нужна взрывчатка, и ее бы сделал. Но «иглы» для швейных машинок – не мой профиль.

– Что ж, – произнес Толстошеев, – на «нет» и суда нет. Отдыхай, Мешков, расслабляйся, думай. А мне придется другого мужика найти.

Мешков насупил брови, и его лицо от напряжения сделалось похожим на обданный кипятком помидор, только что пар не шел.

– Был у меня один человек совсем недавно. Хороший человек, надежный, как броня, но его, к сожалению, Матвей, рядом нет.

– Где он сейчас, если не секрет?

– На небесах. Знаешь, странно он туда попал, Был здоровый, плаванием подводным занимался, зимой в проруби купался… Такой здоровяк, я тебе скажу, никогда ни на что не жаловался. А в один день… сидел у себя в кабинете, какую-то бумажку писал и не дописал, на полуслове остановился.

– Кто такой, генерал Свиридов, что ли?

– Нет, генерал Свиридов на пенсии. Отправили его на дачу помидоры выращивать.

– Дались тебе эти помидоры!

– Так вот, помер мой приятель, инсульт случился прямо в кабинете, прямо за рабочим столом.

– Ужасно!

– Я когда узнал, у меня такое чувство было, Матвей, что у меня правую руку отрезали. Где я тебе ПТУРСы доставал, помнишь? Так вот, у него, любимого.

А теперь мне обратиться туда нельзя, за его столом сидит другой человек, глупый, вздорный. Как говорится, ни себе, ни людям.

– Полгода назад «Иглы» никому не требовались, а зачем доставать то, что никому не надо, о чем тебя не просят? Дорога ложка к обеду.

– Знаю, знаю, куда ты клонишь, дорогой ты мой, Матвей Иосифович. – Ну, нет у Мешкова, нет! Чего другого попроси, с чистой душой, за полцены, себе в убыток, а вот «Игл» у меня нет.

– Скверно, скверно, – пробурчал Толстошеев.

– Огорчил я тебя, наверное?

– Огорчил, – признался Толстошеев. – Но не мог же я у тебя по телефону спросить!

– Точно, по телефону о таких вещах не спрашивают, это только с глазу на глаз можно. Вот, как мы с тобой сейчас, сидим друг напротив друга и калякаем.

Затем внезапно прозвучал вопрос, который заставил Толстошеева напрячься:

– Сколько заплатишь за одну?

– Это что, может изменить дело?

– Ну, ты скажи, а я мозгами пораскину. Может, не всей партией сразу, а по одной соберу.

– Столько ты не соберешь, – промямлил Толстошеев. – Тысяч по сто за каждую.

– Мне или тебе?

– Конечно, тебе! Свой барыш я не дурак называть.

– Хорошая цена, но все равно не могу.

– Какого черта спрашивал?

– Когда по базару ходишь, иногда спрашиваешь, сколько стоит даже то, чего покупать не собираешься. Так, на всякий случай, может, кто и подвернется.

– Ложка к обеду хороша, – повторил Толстошеев.

– Вот-вот, а когда кровь хлебать начнут, думаю, тысяч по двести пойдут.

– Может быть. Ты знаешь, я войну не люблю. В аварийном «Рафике» два гээрушника смотрели друг на друга широко открытыми глазами.

– Ну и ну! – бормотали они, прислушиваясь к голосам торговцев.

– Давай еще одну закажем, – глянув на пустую бутылку, произнес Мешков.

– Давай, – Толстошеев поднял руку, и тут же появился официант. – Нам еще бутылочку.

– Сию минуту, господа! – официант, ловко маневрируя между столиками, пробрался к бару и вернулся со второй бутылкой «Абсолюта».

– Пропал день, – разливая водку, произнес Толстошеев. – Может, хоть с бабами развлечемся, а, Мешков?

– Можно! Только кто платит?

– Ты платишь, – сказал Толстошеев.

– Почему я?

– Потому что я тебе прошлый раз кучу денег отвалил.

– Так ты же отвалил за работу.

– А ты мне даже спасибо не сказал.

– Сколько ты себе отвалил, я же не спрашиваю! Давай ты заплатишь, мне хоть какое-то утешение.