Чаша бессмертия

— Секрет Конана прост, — вступил в разговор Шумри. — Когда-то он уверял меня, что его любимый Кром, верховный бог киммерийцев, совсем не интересуется земными делами. Его, якобы, не волнует судьба его детей. Но я, чем дальше, тем больше сомневаюсь в этом! Кое-каким своим любимчикам суровый бог порой помогает. Чего стоит эта бешеная гроза в самый нужный момент!..

Конан хотел было возразить, но немедиец предостерегающе поднял руку. Ему послышались доносящиеся с берега голоса. Сделав знак товарищам не издавать ни звука, он осторожно поднялся на палубу.

Бешеная гроза кончилась. Молния больше не вспарывали тучи, ветер не завывал. Лишь дождь, потерявший весь свой запал, иссякнувший, слабый, шелестел по прибрежной гальке.

На берегу стояло трое верховых в тяжелых плащах и маслянисто блестевших ботфортах. Один из них держал в руке свиток и, прикрывая его от дождя полями своей широкополой шляпы, голосом профессионального глашатая декламировал, перекрывая шум прибоя и повернувшись лицом к застывшим у причалов судам:

— «…высочайше постановляет: Конана из Киммерии, приговоренного к казни через сожжение заживо за чернокнижие и убийство, — помиловать. Согласно воле пресветлого Митры, явленной принародно, все обвинения с него сняты, и он восстановлен в своем прежнем чине капитана на службе Его Величества короля Фердруго. Всем слышавшим этот указ вменяется в обязанность…»

— Клянусь Кромом! — воскликнул киммериец, неслышно вынырнувший из трюма и выросший за спиной Шумри. — Я сошел с ума, или мне просто послышалось? Пресветлый Митра принародно велел меня помиловать? А где же я был при этом? Хотелось бы взглянуть в лицо славного божества!..

Шумри повернулся к нему, смеясь. Горги и Мейч, также выползшие из трюма, грязные и полуголые, оцепенело смотрели то на глашатая, важно сворачивающего свиток с немыслимым указом короля (если точней, королевы!), то на обнявшихся и хохотавших друзей.

Затем они принялись отплясывать, все четверо, стуча босыми ногами, оскользаясь на мокрой палубе, упоенно перекрывая шум дождя разудалой пиратской песней… Захмелевшие демоны, да и только!

Конан с трудом заставил себя взяться за бронзовое кольцо и три раза ударить им в дверь. Такую знакомую дверь дома, где он провел не один день, чей хозяин был одним из самых близких и верных его приятелей… Впрочем, вряд ли герцог Гарриго остался его приятелем: ведь он даже не был на тюремной площади два дня назад, хотя не мог не слышать о предстоящей казни. Как и большая часть прежних его друзей… Почти все отвернулись с презрением от чернокнижника, загубившего своей неприкрытой магией достопочтенного барона.

Но он должен встретиться с герцогом, как бы ни было тягостно беседовать с ним. Быть может, ему удастся хоть немного поддержать его в страшном несчастье. (О, Кром! Как будто кто-то может в этой ситуации помочь или поддержать?..) К тому же еще одно дело, не слишком приятное, но очень конкретное и неотложное, требует немедленной беседы с ним.

Лакей, открывший дверь и впустивший киммерийца, которого хорошо знал в лицо, был весь в черном. Склонив почтительно голову, он тихо произнес, что герцог находится в большом горе и никого не принимает. Почтенный капитан Конан может оставить ему свое сообщение на словах либо записать на специально приготовленном куске пергамента.

Конан отстранил рукой протягиваемый ему пергамент, а вместе с ним и лакея. Не обращая внимания на протестующие и испуганные возгласы, он двинулся вглубь дома, хорошо ориентируясь в знакомой обстановке.

Дом был полон скорбной тишины. Попадавшиеся навстречу слуги в черных одеждах больше напоминали бесплотные молчаливые тени, чем людей. Зеркала были занавешаны темным бархатом. Несмотря на дневное время, всюду горели свечи, а окна скрывали тяжелые шторы.

Распахнув дверь в гостиную, Конан приостановился у порога. Герцог Гарриго в полном и торжественном одиночестве стоял у низкого стола красного дерева, на котором лежала его мертвая дочь. Зингелла была в белоснежном длинном платье. Ее густые черные волосы переплетались со стеблями лилии, издававшими нежный аромат. Горящие высокие свечи окружали голову, создавая некое подобие светящейся короны… Не отрываясь, герцог смотрел в недвижное, белое, как алебастр, и удивительно прекрасное лицо. Никогда при жизни девушка не была такой красивой. Жесткие складки у губ исчезли, сами губы чуть приоткрылись и не были больше ни надменными, ни капризными. Лицо выражало покой и легкое, еле заметное удивление. Казалось, перед своей гибелью девушка поняла что-то очень важное, что усмирило ее буйную, мятущуюся душу. Поняла, но не до конца, что-то еще осталось непроявленным, тайным, маняшим…

— А, это ты, Конан, — произнес герцог, когда киммериец подошел к нему и остановился возле.

Он не обернулся на его шаги, даже не повернул головы в его сторону, и непонятно было, каким образом он узнал приятеля.

— Да, это я, — отозвался Конан. — Я пришел, чтобы…

— Не надо, — перебил его герцог. — Не надо слов. Ты пришел, чтобы постоять здесь рядом со мной и посмотреть на нее. Спасибо.

Взглянув на Гарриго, Конан с удивлением отметил, что герцог выглядит намного лучше, чем тогда, когда он видел его в последний раз. Он уже не казался ни больным, ни издерганным, ни постаревшим. Лишь сильная бледность да странная неподвижность черт лица отличали его от того, прежнего Гарриго, которого киммериец знал всегда.

— Я рад, что ты жив, — сказал герцог. — Что ты в очередной раз вырвался из когтей смерти. Я слышал, что тебя спасла гроза.

— Меня спасли мои друзья, — ответил Конан. — Но и гроза помогла, это правда. Король Фердруго увидел в ней знак, посланный Митрой.

— Вот видишь, как бывает. — Герцог покивал головой. — Гроза помогла сохранить твою жизнь, и она же… она отняла жизнь у моей девочки.

Конан не нашел, что ответить. Повисла тишина, нарушаемая лишь треском плавящегося воска. Спустя какое-то время, показавшееся киммерийцу страшно долгим, герцог заговорил снова. Голос его зазвенел неожиданно горячо и громко:

— Она солгала! Она солгала, та проклятая старуха! Ты видишь?..

— Ты о чем? — не понял Конан.

— Молния не спалила ее, не сожгла, не надругалась над ее красотой! Ты видишь?.. Она стала еще прекрасней, моя Зингелла! Молния, сама молния влюбилась в нее! Она тихонько поцеловала ее в сердце, и все. Ни одна ресница ее не оказалась опаленной!..

Черные глаза Гарриго пылали странным торжеством. На щеки его вернулся былой румянец.

— Да, она ослепительно хороша, твоя Зингелла, — тихо произнес киммериец.

— Хочешь знать, как это произошло? — Герцог повернулся к нему, впервые за все время беседы. Горящие глаза его, казалось, прожигали насквозь. Голос был взволнованным, но неторопливым. — При первых же звуках грома я схватил ее за руку и мы быстро спустились в подвал, самый глубокий подвал в доме, без единого окошка или трубы. Я заранее позаботился о том, чтобы это место служило ей убежищем во время грозы. Мы зажгли свечи. Я читал ей вслух, чтобы моей девочке не было так страшно. Она была очень бледной и вздрагивала от каждого удара грома… Я налил ей вина, чтобы укрепить ее силы. Я рассказывал ей смешные истории, чтобы отвлечь от тягостных мыслей… Когда звуки грома перестали быть оглушительными и превратились в глухой рокот, похожий на рычание насытившегося зверя, она стала смеяться моим историям. Потом она сама захотела рассказать мне что-то, бесхитростное и забавное…

И в этот момент появилась она. Оса Нергала… Она прошла сквозь каменную кладку. Она прожгла насквозь камень толщиной в локоть. Она громко и гневно жужжала и так светилась, что заболели глаза. Она была совсем круглая и не слишком большая, не больше моего кулака… Она плыла над полом, и хотя глаз у нее не было, но она смотрела на нас. Она нацелилась на нас, вернее, на мою девочку… О, Конан, я ничего не мог сделать, хотя меч мой был при мне! Я заслонил собой мою дочь и взмахнул лезвием, стараясь рассечь ее пополам. Она стремительно увернулась от моего удара и — так быстро, что я не успел даже снова поднять меч — скользнула мне за спину. Зингелла вскрикнула. Она вскрикнула только один раз, Конан, и совсем тихо. Молния не причинила ей боли — так потрясла ее красота моей девочки. Она только поцеловала ее в сердце. Прожженное платье и красное пятнышко под левой грудью — вот и все… Тогда я крикнул ей, чтобы она взяла и мою жизнь тоже, но ее уже не было. Я не знаю, куда она подевалась. Может быть, вылетела в ту же дыру, прожженную ею в камне. Может быть, умерла. Ведь осы умирают после того, как жалят. От нее ничего не осталось, только в воздухе запахло какими-то незнакомыми цветами…