Страница 17 из 52
Свет погасили. Шторы на окне умышленно не задвинули, чтобы в комнату падал хотя бы отраженный свет уличных фонарей. Но освещение было настолько слабым, что Владимир не мог разглядеть даже свой костюм на спинке стула.
Забродин передумал обо всем, что было сделано за эти дни. «Пока все складывается благоприятно, Михайлов — молодец, тогда в поезде, не встал и удержал меня… Пронский и не помышлял о плохом… Напрасно я горячился: «Сорвать стоп-кран! Начать поиски!» От этих воспоминаний Забродину стало неловко, и он чуть было не заворочался в кровати. «Но все же с Пронским происходит что-то непонятное».
Затем мысли его перенеслись в Москву… «Что сейчас делают дома? Вероятно, еще не спят. Для Москвы десять часов не позднее время».
Становилось все труднее лежать неподвижно, поза казалась неудобной, ноги стали затекать. Владимир осторожно посмотрел на светящийся циферблат часов: прошел всего час. Медленно повернулся на правый бок и на минуту затих. Посмотрел в сторону окна. Кроме сероватого прямоугольника проема, ничего не видно.
«А что означают его слова о цели жизни? Почему произошла перемена в настроении? Странно… А может быть, пустяки?»
Все сильнее хотелось спать. Забродин помассировал пальцами веки. Стало немного легче. Когда глаза стали снова закрываться, тихо повернулся и лег на спину. Опять потер веки, лоб. Поднес к глазам часы: только двенадцать! Михайлова нужно будить в половине четвертого. Еще три с половиной часа!
Вдруг он услышал скрип, Забродин притих… Показалось? По-прежнему темно, даже стало темнее, видно на улице погасили фонари. Он мог различить лишь проем окна. Михайлов лежал на кровати рядом, Владимир слышал его ровное дыхание, какое бывает только во сне.
Скрип не повторился, но Забродин лежал в напряжении. И вдруг снова, едва слышно. Теперь половица! Он затаил дыхание. Дом старый, массивный. Пол, хотя и собран из добротного дубового паркета, но от времени рассохся и кое-где поскрипывал.
Забродин различил мягкие шаги. Осторожные шаги босого человека. Они делались отчетливее, приближались к двери в их спальню. Владимир уже отчетливо их различал: шаг — остановка, шаг — остановка… Потом еще шаг медленно, размеренно… Все ближе к проходу, где висит портьера.
«Что задумал Пронский? Как поступить? Разбудить Михайлова?.. Нельзя. Пронский услышит. Если он что-либо задумал, это вынудит его на крайние действия. Потребуются решительные меры и с их стороны. Тогда бесславно закончится дело, на которое затрачено столько усилий и возлагались большие надежды! Нет, нет. Нужно тихо лежать. Михайлов часто говорил о выдержке. Нужна выдержка во что бы то ни стало! Но где тот предел, до которого нужно проявлять выдержку и за которым будет непоправимое ротозейство?!»
Тем временем Пронский подошел вплотную к проходу в их комнату. «Стоит, что-то выжидает. Может быть, слушает, спят ли?» Забродин замер. Он никогда в жизни не был на охоте, но, вероятно, в таком же состоянии находится охотник, выжидающий в засаде хищного зверя. «Еще немного подождать! Еще рано! Вот переступит порог, сделает один шаг! А что делать, если Пронский нападет? Стрелять нельзя… Пронский должен предстать перед судом… Значит, он остался в душе таким же преступником, каким был заброшен в СССР…»
Владимир готов был в любое мгновение вскочить. Пронский стоял у порога.
Сколько времени продолжалось это, Владимир не знал. Внезапно шаги стали удаляться. Куда? Тише, тише, почти неслышно… «А-а, у входной двери!» Забродин напрягал слух, но в ушах звенела тишина…
«Если вышел в коридор, было бы слышно щелканье замка.
Нет. Стоит. В любую минуту может вернуться!» Владимир осторожно посмотрел на часы: два часа…
Паркет вдруг затрещал громко, шаги стали уверенными. Заскрипела кровать, и все замерло.
Разрядка наступала медленно. О сне Забродин теперь уже не думал. «Что хотел Пронский?»
В половине четвертого Забродин разбудил Михайлова, наклонившись к его уху, шепотом предупредил о ночном хождении в соседней комнате и сразу же уснул.
Когда Забродин проснулся, было светло. Через приоткрытые створки окна с улицы доносились дребезжание трамвая, гудки автомашин. Он оделся и вышел. Михайлов умывался, а Пронский стоял возле балконной двери и смотрел на улицу.
Забродина поразило его лицо: казалось, он постарел за ночь. «Какая буря пронеслась в его душе?» На приветствие Владимира Пронский ответил сухо и неохотно.
Завтракать отправились в знакомое уже кафе. Пронский молчал и становился все мрачнее. Когда выпили кофе и собирались уже выйти на улицу, чтобы приступить к намеченной на день программе, он резко поднялся и заявил:
— Идемте в гостиницу! — Это было сказано таким тоном, какого Забродин от него еще не слышал.
— Что случилось, Николай Александрович? — насторожился Михайлов.
— В номере объясню…
Они поднялись на третий этаж.
— Так, в чем же дело, Николай Александрович?
Пронский опустил глаза и решительным тоном сказал:
— Я не буду с вами работать. Везите меня обратно, сажайте в тюрьму! Судите. Делайте со мной, что хотите! Я не могу!
Забродин притих. Михайлов, видимо, тоже растерялся, но попытался перевести все в шутку:
— На вас, вероятно, плохо подействовала перемена климата? Чем объяснить такой поворот?
— Не шутите! Это серьезно, — Пронский говорил взволнованно и твердо. — Я над этим непрерывно думал. Еще из поезда хотел бежать… Сегодня ночью я мог бы убить вас или просто уйти из гостиницы. Наконец, повеситься на крюке, к которому подвешена люстра, или выпрыгнуть с балкона и таким образом покончить с собой. Но я не могу. Не в состоянии этого сделать! Я знаю, что вы правы. Будущее за вами. Разумом я с вами, с родиной, которую я уже не могу предавать. Вырос же я на Западе, там остались мои друзья. Я не хочу подводить их и не буду! Сажайте меня обратно в камеру!..
Пронский «выплеснул» все. Забродин видел, как покраснел Михайлов, напрягся. Он искал выхода: ведь одно неосторожное слово и трудно предвидеть последствия.
— Не горячитесь… Ведь так можно сделать непоправимую ошибку. — Михайлов осторожно подбирал слова. Рука его машинально двигала по столу пепельницу.
— Я решил твердо! — Пронский замял папиросу, как бы подчеркивая этим жестом, что решение окончательно.
— Как же быть с вашей матерью? Сегодня ей скажут, что вы в Ростове и завтра встретитесь с ней?
— Это свидание не должно состояться! Моя единственная просьба к вам: мать не должна ничего знать! Пусть считает, что я с отцом… Вы не можете мне в этом отказать…
— Ну, Николай Александрович! Задали вы нам задачу. Я должен посоветоваться.
Михайлов вызвал машину и, оставив Забродина с Пронским в гостинице, поехал в управление. Пронский сидел, понурив голову, и молчал. Забродин не решался заговорить с ним.
Вскоре Михайлов позвонил и попросил их приехать в управление.
Начальник, поздоровавшись за руку с Забродиным и Пронским, предложил сесть. Он был рассержен. Расхаживая вдоль просторного кабинета, он сразу, что называется, «напустился» на Пронского:
— Вы что же, как ветреная девица! Сегодня — одно, завтра — другое? Мы не намерены заниматься с вами детскими играми. Что у вас случилось?
— Я уже сказал! — сухо ответил Пронский. — Работать против своих не буду.
— Так, так… Они «свои», а мы «чужие»? — Начальник остановился рядом с Пронским и, перебирая рукой блестящие пуговицы на своей гимнастерке, смотрел на него сверху вниз. — Изменники Родины вам дороже своего народа? — голос его дрожал от негодования.
— Я все сказал. Прикажите меня увести! — Пронский сидел неподвижно, уставившись в одну точку.
— Я прикажу все, что найду нужным. Но прежде я хочу высказать то, что думаю… — Он взял со стола папиросу, закурил. — Вас испортила среда, в которой вы жили. Наши работники приложили много усилий и труда, чтобы очистить вас от гнили. Вы же обманули все наши надежды. Так справедливо получите все, что причитается! А пришли вы к нам не как сын Родины, а как самый опасный враг!.. Мне сказали, что вы умный человек. В этом случае вы сможете разобраться, кто истинный друг, а кто — случайный попутчик. Порывом ветра вас занесло на чужбину и, пробыв в изгнании много лет, вы стали петь с чужого голоса…