Затишье

От первой же рюмки Костя рассолодел, полковник показался необыкновенно милым, воздух за окнами был совсем розовый.

— Представляется мне, что вы человек серьезный, — говорил между тем Нестеровский. — И трудное положение ваше не должно помешать образованию.

— Да, да конечно, — кивал Костя, хотя ничего еще не уяснил. Ноги отогревались выше, выше, словно с полу кабинета поднималась теплая ласковая вода.

— Извини, папа, я не знала, что ты занят, — послышался в кабинете юный голос.

В дверях задержалась тоненькая высокая девушка. Серые с очень темным райком глаза ее без удивления осматривали гостя. На разлетистых бровях, на коротких темных ресницах поблескивали бисеринки. Чуть удлиненное лицо с твердым, слегка вздернутым носом еще не отошло, еще горело. Пахло от нее свежим чистым снегом.

— Наденька, — сказал Нестеровский, подхватывая вскочившего Костю под локоть, — это наш новый регистратор Константин Петрович Бочаров. А это моя дочь…

Она подала Косте узкую ладонь лодочкой, не шевельнув ни одним пальцем. Рука была холодная.

Так вот она какая — дочка полковника!.. И какое имя: На-день-ка! Как утренний холодок весной перед звонкой капелью. Или нет, скорее студеный ручеек так перебирает монетки солнца на перекате. Наденька!

Костя проклинал эти долгие святки, хотел быть императором, чтобы издать закон, отменяющий их! Утром он несколько раз прошел возле особняка, устыдился, бесцельно зашагал по улицам. Перегруженные праздностью горожане спали долго, и Пермь была пуста. Щедро, роскошно падал снег, покрывал усталые от морозов, от каблуков, от полозьев, оскверненные дрянью загулов улицы. На плечах Кости лежал пуховый воротник, щекотало под носом и подбородок; слезы навертывались.

Одиночество, опять одиночество! Мама в такие праздники сама колдовала у печи, запахи жареного лука и мяса дразнили ноздри. Отец торжественно доставал табакерку с инкрустациями, в которой была зеленоватая пыль. Эту пыль он нюхал по праздникам. А Костя, освобожденный от гимназической формы, только и ждал, когда можно будет удрать к товарищам. Ничего он тогда не ценил, ничего!

Как всегда, дверь Иконникова не была заперта. Внизу никого. Костя снял шинель, набросил на шарик вешалки. Но дверь распахнулась, и вбежал подпоручик Михель, отряхиваясь, весело блестя глазами.

— Господи, кого я вижу, — затормошил он Костю. — Ну идем, идем скорее!

Обнял Бочарова за плечи, потащил наверх. Иконниковы пили чай. Александр Иванович в полотняной рубашке, в каких-то мятых клетчатых брюках выглядел совсем по-домашнему. И Анастасия была в простеньком платье, чистом, но уже довольно потертом. Сашка вертелся на стуле, сбивая салфетку, заправленную под подбородок.

Иконников не поднялся, только улыбнулся, сказал:

— Вот кстати.

Самовар шипел, сияя медалями, уставя на Костю изогнутый нос. Анастасия позвала прислугу, та отвела Сашку, и в гостиной все на мгновение притихли, как бывает перед переменою разговора.

— Ну, был в больнице? — спросил Иконников Михеля.

— Отнес ему чаю, сахару, немножко денег. Кажется, растрогал. Поправляется. Но как же не вовремя заболел!..

— Все болеют не вовремя, — вздохнул Иконников, позвенел ложечкой. — Это о Кулышове, которому вы деньги относили, — напомнил он Косте. — Георгий, тебе на бал непременно?

— Приказ баталионного, — пожал плечами подпоручик.

— Мне тоже. Анастасия вот все недомогает.

— Не верь ему, Георгий, — посердилась она. — Просто не хочу.

— Душно там невыносимо. — Михель щелкнул ногтем по расшумевшемуся самовару.

Костя в канцелярии слышал об этом бале еще до нового года. Весь город говорил, какие торжества замышляются в Благородном собрании. Заранее знали, какие вина подаст купец Антонов, какими деликатесами ошеломит ресторатор Голованов. Будет концерт пермских знаменитостей. Господин Герасимов пропоет романс «Убежище» собственного сочинения на слова Гейне. Девица Герасимова и господин Болтерман сыграют в четыре руки на фортепьянах увертюру. Вокальный дуэт составят госпожа Падалка и господин Мейер. Хор гимназистов с чувством исполнит гимн «Боже, царя храни». Сверх программы воспитанником гимназии Пантюхиным будет пропет романс «Выхожу один я на дорогу», пользующийся неизменным успехом у публики. Лотерея-аллегри, танцы под оркестр гарнизонного баталиона. Дамы-благотворительницы — супруги господина начальника губернии и господина вице-губернатора — определяют сборы с концерта и лотереи в пользу бедных.

Немногочисленные пермские дворяне, бесчисленные купцы и чиновники, офицеры гарнизона, их жены, дочки и сынки сбились с ног. Дворяне обновляли платье. Купцы ухаживали бороды. Дамы объявили голодовку, сели на диеты.

Костя пропускал такие разговоры мимо ушей. А теперь вдруг насторожился: Иконников сказал, что единственно с кем полезно на балу встретиться, так это с полковником Нестеровским.

Полковник будет на балу. Значит, и Наденька! Костя даже наклонился, чтобы никто не заметил его лица. Господи, что бы он сейчас отдал, лишь бы попасть хоть на порог Благородного собрания!

— Александр Иванович, — не выдержал он, — Александр Иванович, административным туда можно?

Иконников живо глянул на Костю, отодвинул чашку:

— У нас такого еще не бывало… Но, по-моему, служишь, значит, можно. Беру на себя.

Бочаров даже поперхнулся от радости.

— Только вот, — он посмотрел на потертые локти своей куртки.

— Пустяки, — сказал Иконников, — ростом мы почти одинаковые. Найдем что-нибудь.

Анастасия весело закивала.

И стоят, как солдаты, вытянутые колонны. Возле них зимние, в коврах и медвежьих полостях, экипажи. Лошади под попонами скут ногами, вздрагивают. Кучера сошлись у одной, хохочут, соображают маленько согреться. А окна Благородного собрания пылают ярко, широко.

В стороне — зеваки. Постоят, позубоскалят — и по своим делам. А на их место — другие. Полицейский наряд бдительно и грозно охраняет подступы. Еще бы, ведь на балу сами господин губернатор и жандармский подполковник господин Комаров!

По парадному крыльцу, основательно припоздав, подымаются Иконников, Михель и Бочаров. Бочарова и не узнать: он в пальто с меховым воротником, в высокой шапке. Под пальто манишка подпирает подбородок, под пальто коричневый сюртук, узкие брюки со штрипками. Все это мешковато немного, хотя Анастасия и подгоняла.

Иконников ведет его в вестибюль. Там уже пусто, запахи пудры, духов, женского пота, дорогого табаку. Ловко подлетает завитой малый, принимает от Иконникова шапку. Костя раздевается сам, неумело поправляет галстук.

Втроем идут они к зале по навощенному паркету, в котором опрокинуто горят люстры. Полудетские голоса слаженно выпевают гимн.

— Боже, царя храни! — подымает глаза подпоручик Михель, приоткрывает дверь. Запах гнили, который отвращал Иконникова на заседаниях, тяжело бьет в ноздри.

Ждать пришлось недолго. Гимназисты овцами затопотали по сцене, покидая ее, завизжали колесики рояля, юный Пантюхин, гусем вытянув шею, надрывно проговорил романс. Зааплодировали и повалили из зала. На хорах, послушная жезлу господина капельмейстера Немвродова, грянула музыка.

Глаза у Кости разбежались. Он потерял в толпе Иконникова и Михеля, спрятался за колонну. Все пестрело, мерцало, плыло вокруг.

Городской голова Колпаков, носатый, кривоногий, толстый, борода веером, вел под руку миловидную маленькую жену. Глаза у нее отрешенные, под ними синеватые тени. А это сам губернатор. Губы его значительно поджаты, голова торчмя стоит в расшитом воротнике мундира. Вокруг мухами вьются фраки. Пароходчик Каменский, молодой, подвижный, теребит маленькую бородку, улыбается двум кружевным дамам. Возле шоколадного ресторатора Голованова возгласы, смех; ресторатор — известный остроумец. Бряцая шпорами, широко, властно проходит подполковник Комаров. Пальцы на руках его толстые, в рыжей шерсти. Костя вдруг увидел, как эти пальцы вертят мамино письмо; под кадык подкатила тошнота. Не надо было напрашиваться сюда!..