Затишье

— Как же это ты так, на похоронах-то!

Помутнело на душе Бочарова. И когда пристав очутился перед ним и сипящим свистом предложил покинуть святое место, Костя пошел на дорогу. Но все же билось, билось в сознании, что не в мертвую почву пали его слова, что проклюнутся, прорастут они когда-нибудь, и он все выше подымал голову.

глава пятая

Кажется, он все успел: просмотрел свои бумаги, кой-какие сжег на свечке. Пепел выбросил на грядки. Завернул в пакет деньги Ольги Колпаковой, спрятал на груди под рубашкой. Миновал дом Гилевых, в окнах которого мелькали стряпухи, готовившие столы для поминок. Спокойно и отчетливо билось сердце, глаза воспринимали травинки на тропе, овальный сучок в столбе ворот, промытые кусочки коричневого шлака вдоль дороги. С водосточного желоба на доме Овчинниковых в зеленоватую рассохшуюся бочку упали две мутные капли.

Ирадион заметил его на улице, замахал руками. Бочаров знал: нельзя Костенке волноваться, но все-таки надо его как-то предупредить. Мать Овчинникова ушла на похороны, и они были вдвоем в доме.

— Кажется, и мне пора за Александром Ивановичем, — сказал Бочаров, — пощады не будет да и быть не может.

— Подожди, не пори горячку, — перебил Ирадион, — давай поразмыслим…

— У тебя все надежно спрятано?

Ирадион, превозмогая одышку, проверил тайничок, где лежали несколько журналов и тетрадки Топтыгина.

— Не найдут.

— Боюсь, не взяли бы Безукладникова и всех моих.

— Всех не зацапают, Воронцов не даст. А мы с тобой, наверное, свое отработали, ты прав… Только куда меня брать, я дорогой помру. — Ирадион невесело усмехнулся.

Бочаров смолчал. Мысли были: бежать! Бежать в леса, отыскать Кокшарова и с ним продолжать то, что здесь начато. А может быть — за границу. Через тайгу добраться до Архангельска. Там пристают английские корабли. Это оттуда, из Англии, проникают в Россию идеи, расшатывающие трон. Костя окажется среди русских изгнанников, которые видят, чувствуют, знают глубже и зорче его, которые, тоскуя по родимой земле, готовят ей очистительную бурю… Но кем сочтут его Никита, мужики-поторжники, все, кто поверил ему? Только-только запахло порохом, а он уже ищет лазейки для бегства. Александр Иванович имел куда больше оснований бежать…

— Помянем Яшу, — сказал Ирадион, медленно побрел в кухню, достал бутылочку. — Помянем Яшу, брат. Помнишь, как пел Феодосий?

Костя встал к окну, слыша, как за спиной позвякивает посуда, глядел на дорогу, уже коробеющую коркою пыли, и негромко, самому себе говорил:

Они сидели обнявшись, припоминали каждый свой шаг с самого первого дня в Перми, и в сумерках, медленно заполнявших жилье, видели лица старых своих друзей, уже ушедших в другое изгнание.

Воронцов сидел в домашнем кабинете, соединив пальцы, вперившись неподвижными зрачками в образчики металла, разложенные на полке. Он не помнил, когда еще так болела голова, а теперь чуть ли не мигрень — дамская немочь: ломит виски, будто зубила стучат по ним. Ночь за окнами темная, опять наволокло огрузлых туч, они загасили звезды, ходили низко и погромыхивали. Влажный ветер раскачивал фонарь, по кабинету начальника завода пробегали тени. И порой ему представлялось, будто едет в беззвучном поезде и ни пространства, ни направлений нет.

Неужели так подействовало на него это безумное выступление Бочарова? Неужели столь жалко сил и времени, потраченных на студента? Поручительство, доверие, искреннее стремление сделать Бочарова своим соратником, ценным обществу человеком… Все отверг Бочаров. Но стократ труднее видеть Наденьку, в глазах которой появилась жалкая растерянность. Наденька старалась вести себя так, будто ничего не произошло. Но Николай-то Васильевич угадывал: потеряла драгоценную частичку веры в него, в его непогрешимость. Ему перед нею оправдываться не в чем: он ничем не старался подогревать эту веру, однако она помогала ему, подбавляла энергии, жизнестойкости. Так что ж, черт возьми, из-за временных неудач, из-за бредней недоучки и фанатика, из-за каких-то тайных колебаний жены он должен отречься от завода, надеть железные вериги и ползти, рыдая в раскаянье, в Иерусалим! Работать, работать — вот самое главное и единственное!

Он зажег шандал, придвинул стопку мелко исписанных бумаг, с трудом уловил смысл первых строчек. Два деревянных ящика опускались перед ним в рыжие зевы могил, комья земли глухо барабанили по дереву. Но привыкший к работе в любых условиях мозг уже выстраивал технологический процесс, обставлял его побочными течениями и завихрениями, четко обозначал белые пятна.

И к утру при бледном мерцании огарков в бугроватых сине-желтых гнездовьях он был уже собран, решителен и бодр. Не будя жены, съел поданный ему завтрак, вспрыгнул в коляску, погнал к заводу. Бочарова заметил на сборке, понял без всяких окольностей: его присутствие далее переносить не может. Распорядился начать работы по ограждению опасных мест, мысленно добавив цифры в графу непредвиденных расходов, в окружении цеховых чиновников направился к сталеварам. По дороге распорядился написать в горный департамент просьбу о присылке хорошего инженера на должность главного руководителя механической фабрикой, опять прибавил в расходы, вошел в цех. Плавки еще не поспели. Артель сталеваров, о чем-то в сторонке толковавшая, с опаской разбежалась по местам.

— Починить помост, — резко приказал он, спросил у мастерового, как и сколько засыпали, какую держат температуру. На выходе из цеха коротко бросил кучеру:

— На полигон!

Инспектор Майр встретил начальника завода у домика полигонной команды в теплой шинели с поднятым воротником, хотя солнце припаливало. Предупредил:

— Пишу рапорт о приостановке заказов.

— Что ж иначе вам делать? — Воронцов направился к пушке, лопнувшей вчера на двадцатом выстреле. — Да, чуть не забыл, — обернулся к чиновнику особых поручений, сутулому молодому человеку в роговых очках, — заготовьте распоряжение об освобождении Бочарова Константина Петровича от занимаемой должности…

Так, в хлопотах и поисках, пошли дни. А потом приехал Михаил Сергеевич Нестеровский, весьма расстроенный и изумленный. За неудачи в освоении новых орудий и медлительность, проявленную при выяснении этих неудач, приказом по горному департаменту начальнику пермских заводов объявлялся строгий выговор.

— Немцы, это немцы, — хватаясь за обвисшие усы, жаловался полковник. — Герр Герман грозил недаром. Да ты понимаешь, Николай Васильевич, теперь они выспятся на нас и сверху наплюют. Обложили со всех сторон.

— Не это страшно. — Воронцов с досадою следил за тестем. — Отнимут заказы, что я скажу рабочим, которых придется выгонять за ворота? Бочаров окажется прав!

— Говорил речь? Он говорил? — взволновался Нестеровский.

— Говорил. И довольно-таки жестокие вещи.

— Арестован? Нет? Да ты сумасшедший, Николай Васильевич, видит бог, сумасшедший. Если не думаешь о себе, то о Наденьке подумай!

— Поберегите свои нервы, — поморщился Воронцов. — Может быть, мне взять отпуск и уехать на воды?

— И еще хватает духу шутить! — Нестеровский, утираясь платком, опустился в кресло. — Это легкомысленно, дорогой зять. — Он отпыхивался в усы. — Бочаров угрожает всему, чем мы до сих пор жили. Так сказал полковник Комаров. Он приглашал меня… Прозрачно дал понять, что вы уж слишком противитесь порядку, принятому в государстве. — Полковник с новым воодушевлением протянул руки к Воронцову. — Ну, Николай Васильевич, голубчик, не слушай ты Наденьки, житейски крайне неопытной, не слушай. Время филантропии кончилось! Прошу тебя сделать одолжение, сними с меня грех…

У Воронцова противно взмок затылок: в кабинете заводоуправления было слишком жарко.