Затишье

— Кажется, напрасно вас обеспокоил. — Бочаров приподнял за козырек пропыленный картуз. — Позвольте откланяться.

Ей почему-то хотелось задержаться у двери еще, но Бочаров уже зашагал к церкви.

Что это было, почему этот чиновник, этот студент-недоучка, так неучтиво повернувшийся к ней спиной, снова заинтересовал ее? Она приняла ванну, расторопно приготовленную прислугой, переоделась, но мысли путались, память, казалось, независимо от воли, то возвращала ее в сад, под жесткие к осени листья лип, то в комнату рядом с гостиной в отцовском доме, то на берег Камы, побелевшей от урагана… Наденька подошла к шкапу с книгами, сбросила на пол дурное сочинение Дебе по физиологии и гигиене брака; пальцы будто сами отыскали томик Пушкина в твердом, как кожа, переплете, перелистнули изукрашенные виньетками страницы. Положила не читая. Бродила по комнатам, прилегла на канапе, чувствуя покалывание в висках… Часы ударили, бой отдался несколько раз и замер. Темнело, надо было приказать свечей, а подняться либо подать голос не могла.

По булыжникам стучали ломовые телеги, за окнами перекликались, разговаривали, кто-то пронзительно запел — у Наденьки от напряжения задрожали пальцы. Потом звуков прибавилось, словно сумерки, насыщаясь, усмиряли их, совсем не стало, лишь далеко на горе застучала колотушка сторожа. Косой свет фонаря от магазина, что был направлен через улицу, поджелтил комнату. Часы пробили тринадцать… Она насчитала тринадцать, в испуге вскочила, обеими руками распахивая двери, бросилась в прихожую. Горничная Сима, которую она взяла с собой в Мотовилиху, выбежала на шум со свечой, прикрывая язычок пламени ладонью; пальцы розово горели.

Нет, не ослышалась: по лестнице его шаги, но какие медленные, тяжелые. Острый запах завода, колючие усы. Спросил без удивления:

— И ты все не спала?

Какой у него тусклый голос. Глаза в темных ободьях, подбородок заострился.

— Взорвались две пушки, — сказал он. — Собрал всех, кто может соображать, искали причины. Пока ничего! — Он ударил кулаком в кулак.

— Но ты же мог меня предупредить…

Он кивнул, думая о чем-то своем, и, не умываясь, не прося ужина, открыл дверь в кабинет.

Фейерверкеры, крестясь после каждого выстрела: «Слава богу, пронесло», загоняли в казенник новый снаряд. Иные надели чистые рубахи, исповедались. Вспоминали — говаривал старый бомбардир, выстукивая трубку о деревяшку:

— Железо, братцы мои, оно тоже устает. Не дозволят отдохнуть — беды наделает.

Вот ведь вышло-то как. Только теперь поняли, сколь недостает им Капитоныча, сказок и притчей его. Пушки из кормилиц обратились во враждебную силу, грозящую увечьями, а то и домовиной.

За гробом, по всей длине покрытым сквозной от древности платовицею, среди прочих провожающих брели и работные люди поторжного цеха, горевали, что помер добрый человек без покаяния. Ни жить, ни помереть не дают как следует христианину. Помнили, как впустил их Капитоныч ночью в заводоуправление, обогрел — приютил баб да ребятишек, помнили. А земля-то раскрытая пахла пашнею, а травы-то были такие соковые, что Епишка пал на них, уткнулся носом и затих, будто пруток.

«Человеков сеют да косят в Мотовилихе», — думал Евстигней Силин, поглядывая на Бочарова, который стоял в сторонке и кашлял, будто подавился. Ох, как тосковала душа Евстигнея по крестьянству, как не принимала страхолюдных машин да пушечного грому. Помнится, как радовали раскаты, несущие сладкую влагу полям, как светилась на корявой ладони первая грузная капля. Пусть не своими были поля, а все ж таки потом дедов политые, трудами удобренные, связывались они с мужиком кровеносною пуповиной. Оторвана пуповина, помирать надо. А как помрешь, когда и тут земля истинным духом пахнет. Земли бы хоть малость — со всем бы примирился: и с Паздериным и с заводом…

Тяжелы думы Евстигнея, тяжел знойный вечер в застойном запахе смолы, в душной испарине земли, тяжел могильный холм, под которым погребли старого российского солдата…

С кладбища Бочаров пришел в лабораторию, сел за микроскоп Под зорким преувеличением микроскопа обнажалась на изломе лопнувшая сталь: мелкие зерна резко переходили в крупные к казенной части орудия. Из готовых стволов высверливали бруски, Никите Безукладникову приказано было изготовить модельки стволов, чтобы после испытать их на разрыв напором воды.

— Надо прекратить стрельбу, пока не доищемся причины, — сказал Бочаров капитану Воронцову. — Иначе никогда не отмоем рук.

Воронцов помотал головой, выпрастывая из тисов брусочек металла.

— Неудачи бывают при любых обстоятельствах. Для нас весь завод — опыт, и мы обязаны завершить его.

Ничем не проймешь Воронцова. Гибель Капитоныча для него все равно что вот этот кусок стали: хрустнул под ударом молотка и — в пыльный угол. А Костя все видит старика в сторожке у печки, все слышит добрую его воркотню. Не стало бомбардира, и столько оказалось с ним связано самого дорогого, что только было у Кости в пермском изгнании. И в смерти Потехина он винил себя, и лишь сейчас понял, как нужен был фейерверкер для далеких замыслов… Прости, Капитоныч, пусть пухом будет тебе земля.

Ирадион сказал по-другому. Как узнал о смерти старого бомбардира, уставился лысеющей головою в угол, выпятив под распоясанной рубахой острые лопатки и бугры позвоночника. Обернулся, притиснул косточками пальцев жарко сухие глаза, вспомнил какого-то поэта: «Пусть радости живущим жизнь дарит, а смерть сама их умирать научит». И опять за книги.

Увлекся Ирадион поисками, как воздух глотает книги по металлургии, которые присылает ему на дом Воронцов. Он чуточку оправился под летним солнышком, но Бочаров видит: недолго Костенке гореть. Говорил капитану: «Надо Костенку на юг, на солнце». Капитан обещал обратиться к губернатору. Но сам хочет выжать из Ирадиона все, а потом и его на свалку, в мусор!.. Какие же радости может подарить им жизнь!

Одна бы радость была: достать гектографический станок. Такой, как сбросили с Некрасовым когда-то с обрыва. Но деньги, где взять деньги? В ту среду спрашивал об этом Никиту, Андрея, мастеровых. Овчинников расщелкнул крепкими зубами орех, поплевал скорлупою в ладонь, сказал жуя:

— Ты же в начальстве, у тебя, поди, хватит.

Кто с хитрецой, кто выжидательно на Костю уставились. Хорошо, что выручил Яша, — знал, какими капиталами живет Бочаров.

— Вот оно что. — Овчинников даже орехи выронил. — Так это как же так получается?

— Так и получается, — Костя подобрал один орех, тоже раскусил, — капитан прижимает каждую копейку, чтоб за счет всех нас построить завод подешевле.

— А наградные-то выдал покалеченным, — напомнил обдирщик с заячьей губой.

— Зато сколько сберег на жалованьи Бочарова и Костенки, подсчитай, — запротестовал Никита, ухватился за свою бородку. — Но это все не к делу, это все стружка. Я вот думаю — станем откладывать от получек в общую кассу.

— А чего печатать на станке, — опять прицепился обдирщик. — Бросайте, мол работать на царя, идите с котомочками по миру…

— Найдем, — сказал Бочаров, — найдем, что печатать!

— Найдем, — повторил он и теперь, с досадой откинул стальную плашку; она тонко, чисто прозвенела.

Капитан ушел в заводоуправление, отправились в цех двое подручных, а он будет сидеть здесь? Черта с два! Надо связаться с семинаристами, доставать литературу, учиться самому, учить других, чтобы рабочие Мотовилихи были такие же, как на заводах Германии, Англии, — он вспомнил Лассаля. Ну что ж, скоро справим по Капитонычу первые поминки!

Он застегнул сюртук, хлопнул дощатой дверью лаборатории.

Мощно бился пульс завода. Прокопченная, без единой травинки, суходольная земля вздрагивала. За корпусами цехов в мареве угадывались новые: чугунолитейной фабрики. Струйки раскаленного воздуха рябили над плоскостями ступенчатых крыш. Дышало, ухало, гремело. Запахи — кислые, горчичные, сладкие до тошноты, закладывали грудь. Змеиными кольцами выползал из труб вязкий дым, и солнце, упавшее за Каму, запуталось в нем багровым слитком.