Затишье

Остальное было так. Никита Безукладников пробрался в домик Бочарова заветным ходом, отодвинул доску в заборе. «Не дай бог, — сказал, — Гилев меня увидит». Вздохнул, помолчал. «Подумывают мужики, — заговорил о главном для Кости, — крепко подумывают весной отобрать у общества покосы и поделить. Кое-кто скотину заводит, а сено где брать? Вот и пришел Евстигней Силин к нам: либо на Паздерина будем работать, либо за мир стоять? Опасается он, как бы опять до убийства не дошли…»

Пятеро парней, отбывших смену с утра, сидели на смятых постелях у стола. На столе валялись засаленными лоскутьями карты, объедки; запах лука выедал глаза. Но парни не щелкали друг дружку по носам. Евстигней Силин — одним локтем на колене, другим на столе — озабоченно смотрел на них. И вот тогда-то впервые заговорил Костя о том, кому бы стать хозяином завода, как бы делить все поровну, без верхних и нижних. С покосами тоже ничего не решить, пока не будем действовать сообща.

Силин с сомнением утюжил бороду, боялся, что мужики его не послушают. Вот бы Константин Петрович их укротил. Условились — в следующую среду, благо стряпуха Паздерина по средам куда-то уходит, приведет Силин двух-трех человек доверенных, а дальше посмотрим.

Получилось так, что в праздники Никита обмолвился Яше, тот сказал Овчинникову, и Андрей с Ирадионом тоже пришли в избу Паздерина. Притулившись к косяку двери своего домика, плечом заслоняясь от ветра, Бочаров заново переживал все, что говорил им этим вечером:

— Мы доказали, что можем и работать и управлять сами. Завод наш особый, но примеру нашему последуют и лысьвенцы, и кунгуряки, и Очер, и Пожва. Мы пошлем туда верных людей, будем выпускать прокламации, далеко сеять искры пожара…

Яша Гилев тихими синими глазами следил за тетрадкой в руке Бочарова, словно она притягивала их. Читает Яша «Жития святых», ужасаясь, сколько кровавых дел извечно творилось на земле. Неужто богу угодны свирепые бойни, вражда, стоны людские? Уходя от горна, ждет Яша тишины, мира, согласия. Не раз удивленно говорил Бочарову:

— Для чего же мы родимся на свет, для чего нам разум даден? Свирепый огонь покоряется нам, сталь течет киселем. Так нет же — мы ее в пушки обращаем! Вон лес на том берегу искрошили, а кому же это надо?

Что теперь скажет Яша? Горько сдвигает светлые брови, опускает голову.

— Ты только капитана не трожь, — с угрозой поднимается Овчинников. — Я за него кому угодно хребет переломаю.

— Капитан человек разумный, — решается Костя. — Он пойдет с нами.

— Сомневаюсь! — Ирадион мелко и затяжно кашляет, протестующе вскидывает ладонь, но кашель не дает ему говорить, выбивает слезы. — Сомневаюсь, — наконец отходит он, — мы с ним на разных полюсах. И это сразу выяснится, едва ты начнешь пропагаторство…

— Так вот что, — вступает Силин, оглядываясь на двух мужиков, сидящих в сторонке на скамье, пожилых, степенных, справных по виду, — раскинули мы своими темными умами и низко вам кланяемся, что за наши нужды болеете. Но супротив начальства никто из крестьян не двинется. Пробовали — сыты по горло. Землю, покосы дадите — послужим. А пока не поймем друг друга…

— Слышали, — заключил Ирадион, когда мужики, поклонившись и стараясь не топотать, вышли, — нам рано начинать.

Обращаясь к Овчинникову, заговорил Никита:

— За трудное и опасное дело мы беремся. На нашем заводе троих за такие речи в Сибирь угнали… Но нельзя больше терпеть, чтоб Мотовилиха делилась на коренных и пришлых, нельзя! Будем держаться вместе, свои обиды — по боку, не так ли?

Пятеро парней, токаря из механической фабрики, согласно кивнули. «Мелко мы думаем, мелко смотрим», — подосадовал Бочаров, предложил всем подумать до другого раза, кто за что возьмется, и первым вышел во двор. Ветролом заглушал шаги, гудел в ушах, звенела цепь, на которой когда-то сидел любимец Паздерина — свирепый кобель…

Костя почувствовал озноб, удивился: все еще у дверей. Поднял глаза на перо месяца, все так же летящее по небу, ступил в сенки. Сюда заходил он, мертвея от одиночества, здесь плакал, узнав о свадьбе, отпевая последнюю надежду, которая, оказалось, с нелепой цепкостью жила в нем. Здесь, вернувшись от Ольги, незаметно выпил бутылку вина, долго беседовал с иконкой: богородицей и розовым младенцем у нее на коленях. Иконка то разрасталась, заслоняя стену, то сжималась до игральной карты… Теперь все позади. Марш, марш, жувавы, на бой кровавый, святой и правый!

Посреди большой улицы напористо стремился широкий ручей. Пасынки его за ночь перемерзли, а он свивал струи канатом, звонко ударял ими и падал в речку Иву, наполняя ее шумным оживлением. Мост через речку был все еще по одной стороне ободран до ребер, и пришлось ждать, пока не пройдут телеги, стучащие ступами на осях, нагруженные серыми ящиками.

В сборочном отделении было холодно, как в погребе. При чахлом свете низко подвешенных фонарей мастеровые и рабочие уже копошились у лафета. Дули на руки, бегали к печке, наскоро сложенной зимою и бессильной в таком помещении. Бочаров проверил соосность креплений — металл прихватывал пальцы. С кряканьем отворились ворота механического цеха, ворвались гулы и взвизги, дотоле отдаленные. По деревянным мосткам человек шесть катили длинную тележку, на которой покоился ствол.

— Поберегись, Константин Петрович, — закричал передний рабочий в сбитой на ухо шапке, — зашибем!

— Другого поставят, — засмеялся Костя.

Подносчики уперлись ногами в земляной, вытоптанный до окаменения пол, затормозили тележку.

— Вот никак не уразумею, — опять заговорил рабочий, — на трех заводах был, везде по морде били, блаженное начальство в Мотовилихе, что ли?

— Аи соскучился? Попроси, и мы тебе накладем, — зубоскалили остальные.

— Да ведь не в том забота. В другой-то раз приобыкать тяжелее.

— Может быть, я бы и ударил тебя, — серьезно пояснил Бочаров, — за то, что ты пушку задерживаешь, к примеру, но опасаюсь. Вас много, работать откажетесь. А ни мне, ни Воронцову без вас ни одной пушки не сделать.

— А ребятишек-то чем кормить станем? И опять же на каторгу не шибко охота.

— Ну, а если всем заводом подниметесь, если вот эти стволы нацелите на солдат, которых я призову, если сами эти солдаты захотят вам помочь, что тогда? Нет, уж лучше давайте договариваться по-доброму.

— Так-то оно лучше, — привздохнул кто-то.

— Смутный ты человек, Константин Петрович. — Рабочий взялся за одну из железных рукоятей, наподобие шлюпочных весел торчавших вдоль всей тележки. — Трогай, братцы!..

Время до обеда промелькнуло за всякими заботами. А потом по станкам разнеслась весть: Воронцов будет награждать! Гудок огласил заводу общий сбор, и Бочаров вслед за мастеровыми направился к площадке.

Он плохо следил за церемонией. Наденька, вся в солнце, приподнялась на носки, надевая на Гилева ленту, Наденька прикалывала Овчинникову и Капитонычу медали, и струйки ее платья на бедрах, и стройные щиколотки, и узкая кисть руки в меховом браслетике рукава притягивали глаза Бочарова, как бы он ни сопротивлялся. И вдруг услышал Безукладникова, крики толпы, опомнился: Никита может договориться до беды. И, не раздумывая, пошел на помощь.

Как Наденька на него посмотрела! Когда Нестеровский рассуждал о Кокшарове, а Костя возразил, у нее были такие же глаза — светло распахнутые, так же вот приоткрылись губы.

Он заторопился с помоста, смешался с толпою, громко и разнообразно обсуждавшей награды. А слова теперь возникали в нем сами, выкатывались стремительно, смывая прежние — высказанные, словно шелуху… Медали «За усердие» ослепят начинающих прозревать, окисью отравят незащищенных. Тонкая и хитрая приманка, которой трудно противопоставить проповедь сопротивления. Вон как окружили Никиту Безукладникова, щупают, мнут медаль, скусывают зубом, ахают. Никита отмахивается, но какая-то надежда в его глазах, и Бочаров прозорливо угадывает — Катерина. Он слышал, как изгонял Никиту старший Гилев: «Пока жив, за пришлого не отдам!».. Видно, каждый из награжденных верит в чудодейственность медали.