Затишье

У Кости защипало глаза. Господи, как это прекрасно! С ними — с Александром Ивановичем, Феодосией, с подпоручиком Михелем жизнь обретает смысл, преступным становится прозябание!

— Я говорил полковнику Нестеровскому о прокламации «К молодому поколению».

— Многие наши так-то попали, — вздохнул Феодосий, удивленно посмотрев на Бочарова. — Что же это ты?.. Надо сказать Александру Ивановичу…

Когда в кабинет вошел Иконников, Костя уже знал, что сегодня вечером Феодосий должен привезти печатный станок: у Кулышова работать небезопасно. Может быть, потому и был Феодосий таким возбужденным — хватал с полок книги за корешок, втискивал обратно не читая, сучил на скулах и подбородке редкие желтые волосья. Ткнув пальцем в Бочарова, сказал без окольностей:

— Начальника своего к революции призывал!

— Опрометчиво, — огорчился Иконников, в то же время думая о чем-то своем. — Полковник доносить не будет, но все-таки искушать судьбу, дорогие мои, не стоит. При такой поспешности можно и сгореть подобно болиду.

…Анастасия причесала сына на косой пробор, расправила на груди именинника голубой бант. Сашка сложил подарки в уголок детской, рядом с игрушками, обиженно надулся. Сначала взрослые говорили ему всякие добрые слова, теперь же не обращают внимания. Вот был бы дядя Феодосий! Он возил Сашку на себе, и все хохотали. А потом он ушел, а взрослые собрались в гостиной у камина, смотрят друг на друга, то разом заспорят, зашумят, то вдруг замолкнут, словно прислушиваясь к чему-то. Шипит поземка, бодает с налету стену дома, падает. Поматываются ветки, жалобно скрипят. Чего они слушают, кого ждут — папа и все гости?..

В камине угли напряженно краснеют, подергиваются сизыми перьями. У Кости сохнет во рту, противно дергается веко. Мама, ты хотела, чтобы сын твой был благоразумным. А твои письма мусолят жандармы, а твой Костя мается в далеком городе, не зная, где приклонить голову. Он не может быть благоразумным, ибо люди, принявшие его по-братски, по-иному ценят это слово.

— Едет! — встрепенулся Иконников.

И Феодосий уже в дверях, лицо его горит, глаза смеются, он высоко и часто дышит:

— Доставил, Александр Иванович, доставил. И Кулышов со мной!

— Слава богу! — Иконников обнял его. — Где же этот солдат?

— В санях сиротствует. Можно его тащить?

— Зови скорее.

Феодосий загрохотал по коридору.

— Жаль, что Михель на дежурстве, — потирая руки, говорил Иконников. — При разговоре с солдатом очень бы пригодился.

Угли в камине разалелись, потянуло теплом, розовые отсветы потекли по лицам.

Некрасова не было долго. Вошел он медленно, опустив голову, развел руками:

— Ничего не понимаю. Сбежал куда-то Кулышов. Яков говорит: видел, как пустился по улице.

— Феодосий и вы… Костя! — скомандовал Иконников; даже при свете камина видно было, как посерело его лицо. — Прочь! Прочь! На Каму, в снег! Живо!

Одеваясь на ходу, Костя мчался за Феодосией. Упал в дернувшиеся сани, ударился о что-то железное под пологом…

Метель наотмашь хлестала лицо. Феодосий стеганул лошадь кнутом, и она рванулась в улицу, загнув набок свирепую морду. Сани мотало, качало, Костя побелевшими пальцами вцепился в железину, оскалил зубы.

Над самым яром Феодосий натянул вожжи, спрыгнул с саней. Костя ухнул в снег рядом с ним, за голенищами ожгло. Вместе вцепились в мешок, подволокли к рыхлому краю, падая на колени, толкнули. Станок покатился вниз вместе со снежной лавиной, исчез, будто провалился сквозь пелену.

— Место примечай! — будто издалека — голос ветром относило — орал Феодосий.

Правее от них тенью металось ветвистое дерево, наклоненное над закраиной яра. А еще дальше смутно угадывался силуэт трехэтажного здания семинарии.

— Ох и кстати эта падера — следы заметает, — опять крикнул Феодосий, оборачиваясь к ветру спиной. — А ну, от всякого сглазу прокатимся! — Втянул Костю в сани, стер с лица липкий снеговой вар, понужнул.

Сердце Бочарова билось толчками у самого горла, взмокла от пота спина. Так вот оно какое — настоящее дело. Вовсе не речи в подвале, вовсе не выдуманный им Мадзини с пистолетом в руке на улицах Милана! И весело, и жутко! Гонит Феодосий по Сибирской, сворачивает к Разгуляю, внезапно сдерживает лошадь. Шерсть на ней в потеках, будто только что окачена водой. И по лицу Кости бежит талая вода, острая, словно огуречный рассол.

— А может, Кулышов просто напугался, — оглядывается Феодосий. — На всякий случай выжди, пока что не заходи к Иконникову. Ну, прощай, брат, тут недалеко!.. А я пойду Якова искать…

Пока Феодосий во весь дух гнал по метельным улицам, в доме Александра Ивановича тоже бушевала метель. С полок вспархивали книги и журналы, пух из вспоротых подушек вился в воздухе. Топотали тяжелые сапоги, жалобно шуршала бумага.

Иконников сидел в кресле своего кабинета, равнодушными, даже сонными глазами наблюдал за разрушением. А в душе ликовал: успел разогнать гостей, Феодосий с Бочаровым тоже успели! А в душе была тревога: как там Анастасия, Сашка?

— Что же вы все-таки разыскиваете? — спросил он жандармского штаб-офицера Воронича, прыщеватого, желтолицего, похожего на восковую фугуру, чуть отекшую в тепле.

Перед Вороничем веером лежали три тома Уильяма Годвина «Вещи, как они есть», «Лекции о сущности религии» Фейербаха, «Организация труда» Луи Блана. Воронич тужился читать, но это оказалось не по силам.

— Так что же вы стараетесь найти? — повторил Иконников с насмешкою.

— Найдем-с, господин Иконников. Найдем-с. — Жандарм, оттопырив мизинец, простукивал корешки книг.

За дверьми слышался бабий голос советника губернского правления Лукина и трескучий — губернских уголовных дел стряпчего Земляницына.

— Задержанный военнослужащий Кулышов утверждает, что прибыл сюда на вашей лошади, — процедил сквозь зубы Воронич. — Где лошадь?

— Я еще не подсудимый, — пожал плечами Иконников. — Справьтесь у кучера. И передайте подполковнику Комарову, что вторжение вам даром не пройдет.

— Разумеется, мы будем вознаграждены, — кивнул Воронич.

А в это время Анастасия, прижав к себе напуганного Сашку, стояла в уголке гостиной, отрешенно глядела в пространство. От залитого водой, перерытого и простуканного камина несло горьким чадом. Стол был свернут с ножек, стулья беспорядочно нагромождены. Мокрые следы уходили в спальню. Все внутри у Анастасии остановилось, окаменело. И только руки чувствовали тепло, ласкали, гладили угловатые плечи сына.

За окнами в метели серыми тенями маячили жандармы.

Захрапела лошадь, послышались крики, что-то внизу застучало. Иконников вздрогнул, выпрямился. Воронич искоса наблюдал за ним. Затопотали сапоги. В кабинет брюшком вперед пролез стряпчий Земляницын, затрещал горлом:

— Господин поручик, прилетела птичка!

— Оказал сопротивление, еле обротали, — закричал кто-то из коридора, и в кабинет втолкнули Феодосия.

Лицо Некрасова было мокрым и багровым, над глазом наливался синяк.

— Откуда я знал, что вы не грабители? — прогудел он, мельком глянув на Иконникова.

— Почему ты приехал на лошади? Где Яков? — сердито спросил Александр Иванович.

Некрасов замялся, покосился на жандарма.

— Говори, — приказал Воронич.

— Гхм, — густо откашлялся Феодосий. — Шел я, стало быть, Разгуляем…

— Откуда шел? — насторожился жандарм.

— Хы, откуда? Дело молодое — холостое. Гляжу, у питейного заведения Горелова наша лошадь привязана. Вот так история, думаю. Заглянул. Дым коромыслом, гульба. И ко мне Яков. Обрадовался невыразимо. Сам бог, говорит, послал тебя. Шире-дале. Загулял, говорит. Ты, мол, доставь экипаж Александру Ивановичу, а я пешочком кой-куда заверну. А не то, не ровен час, — хватится. Ну, и соответственно хозяину-то ни гу-гу! Подвел я теперь Якова.

«Молодцы ребята, — думал Иконников. — Яков тоже молодчина, только бы не перебрал. Ну, господин Лошкарев, опять вы останетесь с носом».

Думал и в то же время удивлялся: как естественно врет Феодосий. Видимо, вспомнил семинарские уроки лицедейства.