Ярость

Соня, всегда с неодобрением относившаяся к таким его порывам, делала знаки и страшные глаза, но, охваченный куражом и не желая останавливаться, он прятался от нее и пил украдкой за спинами друзей. К концу дня рождения его развезло. Гости постепенно расходились, Тимур с некоторыми из присутствующих вознамерился развлекаться дальше. Соня в ужасе сбежала, а он остался в нежной компании и напился так сильно, что едва не угодил с новыми друзьями в гей-сауну. Тимур с отвращением вспомнил, как он целовался в губы с этими обходительными мужиками и клятвенно обещал через час вернуться. Сбежав от них, он поехал по клубам.

В два места его просто не пустили из-за неформатного вида, а в третьем, что называется, повезло – он встретил на входе каких-то знакомых и оказался на гламурной вечеринке глянцевого журнала «ProNas».

Само по себе общество новых русских буржуа может отравить любого своей лощеной спесью, но пьяный Тимур нырнул в него как рыба в воду и сразу нащупал там знакомых коммерсантов. Под сет модного диск-жокея он выделывался у бара с каким-то владельцем парикмахерской, а еще через полчаса к ним присоединился человек в шикарном серебряном костюме, и все трое забились в туалетную кабинку, где, дружно хохоча, по очереди сгибались над унитазным бачком. Кокаин произвел свое отрезвляющее действие, в носу захлюпали горькие сопли, события стали развиваться быстрее, и к нему частично вернулось сознание.

Что было уже после этого, Тимуру даже вспоминать не хотелось. Денег, чтобы угощаться в дорогом баре, не осталось, кокаин больше не предлагали, он сделался резким в движениях, напряженным и раздражительным. Парикмахер и офисный менеджер куда-то исчезли, он стал рыскать по клубу и приставать к крашеным блондинкам, но вскоре его попросили к выходу, а после непродолжительной беседы с огромными охранниками и вовсе выставили вон. Быстрый переход от призрачного сияния люстр «сваровски» к маслянистому мраку на Садовой улице, издевательская вежливость охранника и презрительные взгляды нарядных проституток вызвали у него приступ необычайной злобы, а за ним и тот самый, «последний», как оказалось, лишний позыв выпить.

И вот тут Тимур все вспомнил.

– Соня! – испуганно закричал он, хватаясь за медную ручку и наваливаясь на дверь всем телом.

Услышав шум в дальней части мастерской, огромная собака палевой масти, размерами напоминающая небольшого льва, подняла голову и нахмурила черную морду. Мастиф вскочил, вопросительно посмотрев на свою хозяйку. Та, кому он был предан больше жизни, плавным жестом руки успокоила храброго пса и осторожно пощупала лиловый синяк на запястье. Она даже поспала немного, забылась на какое-то время. Это безумное утро и разорванные в клочья нервы, страх и ненависть, все вселило в нее жуткую отрешенность от себя самой, от собственной жизни, от своего настоящего и будущего. Теперь, в оцепенении от пережитого стресса ей было необычайно уютно, страх и потрясение вылились в короткое забытье, и, медитируя, она вознеслась на призрачный холм из оставленных ею горестей, с которого вдруг ясно увидела широкую и ровную дорогу, по которой теперь следует идти не оглядываясь. Все правильно, теперь она должна уходить.

Так прощай же, живописец Амуров.

Пытаясь унять подступившие слезы, Соня поднялась и, сделав пару шагов, предстала перед беспощадной пропастью зеркала. Старинный, местами пузырящийся амальгамой лист венецианского зеркала вздымался от пола до потолка и венчался барочным завитком облупившегося золота. Боясь смотреть на себя, она обшарила взглядом привычные безделушки на мраморном столике и только потом стала разглядывать свое отражение. Из темноты зазеркалья на нее грустно смотрела стройная девушка, в длиной юбке, короткой, обнажающей живот кофте, с красивым, но припухшим от слез лицом и усталым взглядом. Тугая почти до пояса темная коса, густые брови, большой чувственный рот, бездонные серые с голубой искрой глаза – вся ее красота была при ней, не хватало только обычной озорной улыбки, да щеки пылали нездоровым румянцем. Она посмотрела на синяк и вспомнила, как он хватал ее своими чугунными ручищами, пытался взять силой, грубый, жестокий и чужой, сопящий в лицо перегаром. От жалости к себе слезы обиды все-таки выплеснулись горячими каплями. Цокая когтями по паркету, к ней подошел Перро. Собака села рядом с хозяйкой, шумно вздохнула и уткнулась в нее своей огромной головой.

Да, мальчик. Тебя люблю. А его…

Зная с детства неистощимость своих слез, она отошла от зеркала и решила, что пора брать себя в руки. Собранная сумка стояла на полу. Соня бессильно опустилась в кресло и с ужасом поняла, что абсолютно все в ее жизни до этого момента они делали вместе – даже покупали эту сумку. Сейчас она сложила в нее самое необходимое, камеру, свой дневник, какие-то вещи и несколько книг по искусству. Больше брать ничего не хотелось.

Со стороны кухни послышался отчаянный грохот, это, сотрясая дом, Тимур пытался освободить дверь, заклиненную буфетом в узком коридоре. Ночью, когда он вернулся пьяным и стал оскорблять ее, глумиться и с кулаками домогаться близости, на него неожиданно бросился Перро. Это был первый раз, когда ее добрый и ласковый Перро проявил агрессию к человеку. Сейчас вспоминая, как трусливо удирал от него Тимур, как он спрятался на кухне и как в конце концов оказался в ней заперт, она даже улыбнулась. Соня встала, взяла ошейник, а мастиф, вообразив, что предстоит прогулка, взволнованно задышал.

– Пойдем, завтра выставка, а послезавтра мы уедем из города!

Она накрутила ремешки от сандалий на свои тонкие лодыжки, подхватила сумку и, тихонько прикрыв за собой дверь, вышла с собакой на лестницу.

Тимур отбил себе все ноги, пытаясь сломать массивную дореволюционную дверь, но, не добившись успеха, приспособил гладильную доску и, разбив ее в щепки, пробил-таки дыру. Когда удалось выломать нижнюю филенку, он, абсолютно мокрый от испарины, задыхаясь, опустился на пол и стал слушать, как бешено стучит сердце. В тяжелом хмельном чаду воспаленный мозг вопил, что он крушит свой собственный дом, свою счастливую жизнь, оставшуюся по ту сторону проклятой двери, но ему казалось, что стоит сломать ее сопротивление, и его сокрушающее усилие докажет, что он истово хочет вернуть всем покой.

И вот удалось!

Просунув в дыру гудящую от боли ногу, он изогнулся всем телом и, поднатужившись, оттолкнул злополучный буфет. Дверь бесшумно открылась. Тимур прислушался и, как раненый волк, прихрамывая, побрел по темному коридору навстречу солнечному свету, льющемуся из огромных окон мастерской. Он решил, что лучше будет войти и сразу упасть к ее ногам, этим стройным, любимым ногам, обнять их и покорно затихнуть. А после – следить за ее движениями, ловить взгляды и быстрее самой мысли предупреждать желания и ждать, ждать, когда этот ангел простит его. Но, преодолевая эти несколько метров, он наполнился таким отчаянием, что только страшным усилием воли заставил себя переступить порог комнаты. Ветер, гуляющий в открытых окнах, весело шевелил белый шелк занавесей. На огромном мольберте в углу пылилась давно заброшенная незаконченная картина, у стены – кровать с мятым бельем и горой подушек, в центре огромный стол, а на нем опрокинутая ваза и сохнущие на мокрой скатерти ирисы. За исключением общего беспорядка все было как всегда, из комнаты исчезли только Перро и сама Соня.

«Ушла, бросила меня, а я чуть ногу не сломал», – зашипела жалостливая змея в голове.

В одно мгновение мучительное раскаяние негодяя, терзавшее его до этой минуты, сменилось тоской самолюбивого зануды и едким раздражением на весь мир. Тимур, прихрамывая, прошелся по комнате, закурил, привычно уселся на подоконник, затем выглянул во двор, плюнул вниз на играющих детей и только тогда заметил в окне напротив лицо соседа, который с искренней укоризной смотрел на него. Придя от этого в еще большее раздражение, он вскочил и так резко задернул штору, что едва не сорвал ее с карниза.

«Старый онанист, всегда подглядывает, до чего же надоела его слащавая рожа, – раздраженно подумал Тимур. – Учитель или кто он там. Представляю, чему учит детей этот педофил, особенно десятиклассниц с торчащими сиськами».