Страница 120 из 127
Неизвестно, правда ли это, но то, что Шуваловы нервничали, очевидно. Они еще раньше пытались «приучить» к себе наследника и его жену. Фаворит оказывал подчеркнутые знаки внимания Петру и Екатерине, а Александр Шувалов был назначен обер-гофмаршалом «молодого двора». Это назначение искомому сближению не способствовало, а судороги лица начальника страшной Тайной канцелярии только пугали наследника и его супругу.
Что думала об этом Елизавета, мы не знаем. Известно лишь, что она взяла к себе новорожденного младенца Павла и посвящала ему много времени. Сохранившиеся письма императрицы за последние годы ее жизни говорят, что она просто пылала любовью к этому мальчику, глубоко и искренне интересовалась его здоровьем и воспитанием, думала о его будущем. Иностранные наблюдатели отмечали «поразительную нежность», которую выказывала Елизавета к Павлу публично, и ее заботу о его воспитании. Однако никаких планов заменить наследника императрица не высказывала - все оставалось по-прежнему. В глубокой любви к Павлу выражалось нерастраченное чувство материнства Елизаветы. Как видно из переписки Екатерины с английским посланником, великая княгиня не очень беспокоилась по поводу смены наследника, полагая, что у Елизаветы слишком робкий характер, чтобы решиться на такой шаг (Архангельский, с.345). В этом она не ошибалась - очень осторожная в государственных делах Елизавета никогда не рубила сплеча.
Но и времени ни на что у императрицы не оставалось. Всю осень 1761 года она безвыездно провела в Царском Селе, спасаясь от посторонних глаз. С ней неразлучно находился только Иван Иванович Шувалов. Мы почти ничего не знаем о последних днях жизни Елизаветы - Шувалов никому не рассказывал об этом. Думаю, что Елизавета была в отчаянии. Она всегда боялась смерти и никогда не могла представить, что «дама в белом» придет и за ней. К концу жизни она много молилась и впала в мистику. Австрийский дипломат Мерси д'Аржанто писал, что особое беспокойство Елизаветы связано с ее угрызениями совести и боязнью смерти. От нее старались скрывать все, напоминающее о смерти, запрещено было проходить в траурном одеянии мимо ее покоев, о смерти важных лиц ее уведомляли только через несколько месяцев (Шефер, с.769). Все это позволяло современникам предположить, что Елизавета «никогда не помирится с мыслью о смерти и не в состоянии будет подумать о каких-либо дальновидных, соответствующих этому распоряжениях». В мае 1761 года француз Лефермиер отмечал: «Ее с каждым днем все более и более расстраивающееся здоровье не позволяет надеяться, чтобы она еще долго прожила. Но это тщательно от нее скрывается и ею самой - больше всех. Никто никогда не страшился смерти более, чем она. Это слово никогда не произносится в ее присутствии. Ей невыносима сама мысль о смерти. От нее усердно удаляют все, что может служить напоминанием о конце».
К концу жизни у Елизаветы стали проявляться некоторые весьма странные привычки. Екатерина II вспоминала, что императрица Елизавета под конец жизни «елико возможно, копила деньги, держала их при себе, ничего не отпускала на государство» (Еще рассказ, с.884) и «скопила столько денег, сколько было возможно, и держала их у себя на глазах, не употребляя ни на какие государственные нужды» (Собственноручная записка, с.413). Эти сведения подтверждают и сторонние наблюдатели. Датский посланник сообщал, что после смерти Елизаветы в ее кабинете оказались большие богатства - до 600 пудов серебра, 67 пудов золота, 1,5 миллиона империалов и на 2 миллиона неотчеканенной монеты, всего денег от 3 до 4 миллионов рублей (Гастгаузен, с.273, 275). Иначе говоря, в кабинете императрицы воюющей уже пять лет державы лежали деньги годового бюджета страны. Кроме того, Иван Шувалов передал Петру III 106 тысяч рублей, которые Елизавета доверила ему хранить. «Говорят, - добавляет датский посланник, - что в потайном кабинете императрицы, ключи от которого имела только она одна, найдены были чрезвычайно странные предметы, например, всякого рода снедь, морковь, огурцы, восковая свеча, которую она держала во время обручения нынешнего императора, старинные записи ее отца и много других подобных вещей и все это среди бриллиантов огромной ценности» (Гастгаузен, с.277).
Как сообщал француз Лопиталь, «императрица погружена в необычайное суеверие, она проводит целые часы перед одним образом, к которому она очень привязана. Она с ним разговаривает, советуется» (Бильбасов, с.440). Государыня и раньше была суеверна, но теперь это проявилось с особой силой и говорило о мучившем ее страхе смерти, прихода которой она панически боялась. Елизавету должна была страшно напугать неожиданная сильная гроза над Царским Селом, которая гремела над дворцом в необычайно позднее осеннее время, на пороге зимы. Такого не помнили старики. Возможно, в раскатах грома и мертвящих голые деревья парка вспышках молний Елизавета увидела зловещее предзнаменование. Потом она переехала в Зимний дворец, который стоял на берегу Мойки, и там уже слегла окончательно.
Конец неумолимо приближался. Датский посланник Гастгаузен, получавший достоверную информацию из дворца, писал об этой некогда неутомимой царице маскарадов: «Ноги ее покрыты чириями, так сильно распространившимися, что она совершенно не в состоянии стоять на ногах»; у нее повторяются припадки, «завершающиеся обмороками». Как всегда бывало в России, приближение смерти правителя вызывало общее беспокойство. Гастгаузен пишет: «Последние дни здесь царят печаль и уныние, написанное на каждом лице, все сидят по домам, терпеливо ожидая грядущего переворота». Были отменены все увеселения. День рождения Елизаветы 18 декабря 1761 года (53 года) - обычно веселый и красочный праздник - прошел почти незаметно, ограничились иллюминацией и небольшим салютом с бастионов Петропавловской крепости. Подобно многим правителям России, Елизавета пыталась скрыть свою болезнь от народа, но о приближающемся конце говорили все.
11 декабря 1761 года датский посланник сообщил в Копенгаген, что здоровье Елизаветы продолжает ухудшаться, она слабеет, кровопускания - традиционный способ лечения - уже не помогают. Наконец, 18 декабря Елизавета, «отказывавшаяся до сих пор от всех лекарств, уступила горячим просьбам окружающих ее лиц и согласилась принять лекарство английского врача Монсея. Благодаря этому лекарству она спокойно спит, лихорадка и кровохарканье прекратились, появилась сильная испарина и ее рана на ноге открылась»; врачи сочли, «что кризис миновал и императрица на пути к выздоровлению». Страх мнительной императрицы перед лекарствами был так велик, что сначала Монсей был призван к императрице и рассказал о действии лекарства и даже «принужден был в ее присутствии выпить более трети всего снадобья, после чего она решилась, наконец, его выпить. С тех пор императрица относится к нему не только как к человеку, спасшему ей жизнь, но как к подданному, готовому ради нее пожертвовать своей жизнью».
Но все оказалось напрасно - улучшение было временным. Несмотря на сильные боли, Елизавета оставалась верна себе: «Хотя она сильно страдает, но не сознает опасности и поэтому плохо следует советам докторов, полагаясь больше на свою сильную натуру, которая много раз ее выручала, чем на лекарства» (Гастгаузен, с.76, 79).
В предрождественскую неделю слабость увеличилась, она уже не вставала и даже говорила тихим, «как бы угасающим голосом». И 24 декабря 1761 года, когда все церкви страны начали торжественную литургию, Елизавета стала умирать. Ей сказали об этом и, к удивлению окружающих, ранее столь нетерпимая к самому слову «смерть», она встретила новость спокойно, смиренно. Императрицу причастили и соборовали, а потом она начала прощаться с окружающими. И это было так мирно и трогательно, что все плакали. Сначала она простилась с племянником и его женой. Потом к ее постели с последним «прости» пришли ее придворные. Нельзя не заметить, что их толпа поредела - многие сановники уже не покидали наследника престола. Как сообщает австрийский посланник, перед смертью Елизавета хотела поговорить с канцлером Воронцовым наедине, но отложила это намерение. И когда с нею случился сильный приступ болезни, Воронцов «настолько поддался своей слабости и непомерной трусости, что сказался больным и слег в постель, хотя его незначительная болезнь ни в каком случае не могла помешать ему выходить из дому, но он все-таки намеренно уклонился от необходимости присутствовать при кончине государыни и расстался с ней, не повидавши ее еще раз».