Кто-то, с кем можно бежать

- Да, печально, - горько сказала Тамар, - и достаточно трудно сказать, что он совсем, совсем не прав. Что можно ему ответить?

- Есть три ответа, - сказал Асаф, подумав, - во-первых, всякий раз, когда мне удаётся преодолеть свою эгоистичность, я чувствую себя лучше.

- Но ведь именно об этом Шай и его друзья-философы скажут, что ты ханжа! – вскочила Тамар. – Ты боишься поступать не так, как все, ты предпочитаешь чувствовать себя хорошо, потому что просто боишься быть плохим. – Да, подумала она про себя, в этом всё дело: он действительно боится быть плохим, он просто профессиональный "хороший парень". Поэтому он здесь со мной. Ему никогда меня не понять.

- Наоборот, - серьёзно сказал Асаф, - если эгоизм – это что-то общее для всех, то именно тогда, когда мне удаётся преодолеть его, я вдруг чувствую, что я один из всех, нет?

- Правда? – немного удивлённо улыбнулась Тамар. – Постой, это во-первых, а что во-вторых?

- Во-вторых, то, что сказала мне по этому поводу Теодора: понятно, что есть на свете такие люди, каким пытается быть Шай, но есть и другие, например, тот, кто вытащил Шая из болота. Так? – он глубоко и проникновенно посмотрел на неё, и её сердце сделало "флик-флак". – И кстати, Теодора сказала, что именно ради этих других стоит жить.

И как раз в эту минуту у неё промелькнула неприятная, провоцирующая мысль: интересно, что сказал бы об Асафе Идан. Но прежде, чем эта мысль со всеми вытекающими последствиями увлекла её за собой, она подумала, что сейчас её гораздо больше интересует, что скажет Асаф об Идане, если она вообще ему когда-нибудь о нём расскажет.

- А в-третьих? – спросила она.

- А в-третьих, у меня нет ответа на такие философские вопросы. Но рядом с моим домом есть небольшое поле, мне просто необходимо бывает туда ходить. Там такая маленькая старая свалка, полно хлама и стеклянных бутылок. Я ставлю бутылку на большой камень и бросаю в неё камешки. Пару часов так, двадцать-тридцать бутылок, мне это помогает. Очищает. – Он засмеялся. – Чтоб было понятнее, каждой бутылке я даю имя, не только имена людей, но и мыслей, того... – он поколебался, - того, что ты зовёшь "крысами"... – Тамар бросила на него резкий, болезненный взгляд, испуганная его вторжением, и тут же её переполнило приятное удивление (у нас есть тайна, подумала она, у нас появилась общая тайна, как то, что Лея говорила о настоящих парах...), - и я их просто разбиваю, одну за другой, и успокаиваюсь немного, до следующего раза. – Он смущённо хмыкнул. – Такое вот лоховское изобретение.

- Ты не лох, - сказала она, может быть, слишком поспешно. – Возьми меня как-нибудь с собой туда. С удовольствием разбила бы сейчас несколько бутылок.

Они вернулись в пещеру. Шай спал, то и дело вскрикивая сквозь сон, и тело его извивалось, будто во сне его кто-то бил. Тамар и Асаф собирались спать по очереди, но оба не могли заснуть. Во время дежурства Асафа Тамар лежала на матраце, укрывшись тонким одеялом. Глаза её были открыты, она смотрела на него. Не говорила с ним, но видеть его ей было необходимо. Всё время. Как будто его вид, его размашистые неловкие движения, смущённые улыбки, обращённые к ней, были каким-то редким лекарством, которое она обязана принимать, чтобы начать, наконец, выздоравливать.

Шай проспал три часа (но жаловался, что не сомкнул глаз), встал, слопал четыре "Мекупелет" и опять заснул. Он был сердит и, хотя, наверняка, сожалел о своей вспышке, был не в состоянии просить прощения. Около часа ночи он проснулся, взял гитару, вышел и заиграл. Асаф и Тамар слушали, сидя внутри. Асафу это казалось прекрасным, но Тамар хорошо слышала, как он борется со струнами, теряет ритм, отчаянно гонясь за чем-то, что когда-то, даже неделю назад, таилось в его игре. Она подумала, что его звучание стало тупым и скудным. Потом наступила тишина. Тамар жестом показала Асафу, что нужно выйти. Но, прежде чем они успели встать, послышался сильный удар, звук треснувшего дерева и долгое завывание струн. Шай вернулся один, испуганно и обвиняюще посмотрел на Тамар:

- Нет у меня этого, говорил я тебе. Пропало навсегда. Чего я без этого стою?

Он рухнул на матрац, потерянно свернулся и монотонно завыл. Тамар легла рядом, обнимая его всем телом, что-то ему тихонько напевала, будто баюкала, и он, очевидно от ужаса и отчаяния, сразу же заснул.

- Ты не хочешь узнать, что написала Лея в записке? – спросила она позже, во время своего дежурства, когда они сидели, тесно прижавшись, рядом со спящим Шаем, укутанные одним одеялом, и пытались согреться.

- Что она написала? – растерялся Асаф.

Тамар улыбнулась:

- Нет, я хочу, чтобы ты сказал, что тебе любопытно.

- Мне любопытно, конечно, любопытно, ну, что она написала?

Она протянула ему смятую бумажку. "Тами-мами, - прочитал он, - не сердись на меня, но только псих упустил бы такую возможность. Брюс Уиллис и Харви Кайтел в одной упаковке!!! Кстати, посмотри и скажи, правда, рука точно, как у статуи свободы? Нойка тоже подтвердила!"

Асаф не понял. Тамар толкнула его плечом. Хотела услышать, какое впечатление произвела на него Лея, и он рассказал ей о том, что было в ресторане, когда он туда пришёл, и тут, наконец, вспомнил, что ещё не рассказал о Теодоре.

Тамар слушала, сдерживая возглас изумления, и, когда он закончил, попросила рассказать ещё раз, и поподробнее, всю истории его встречи с ней, и что с ней наделали, и её первые шаги вне дома, и как она смотрела на улицу, и какое у неё было лицо. Тамар встала и прошлась по пещере от стены к стене. Сказала, как это бесит, что она не может быть сейчас с Теодорой, сопровождать её на первых шагах вне её домашнего заключения. Про себя она подумала, что если Тео, в конце концов, вышла, то, может быть, и у Шая есть шанс выбраться.

- Но как получилось, что она рассказала тебе, как мы с ней встретились? И как Лея тебе всё рассказала? И все остальные? Что ты с ними сделал?

Он пожал плечами. Честно? Он этому тоже удивлялся, всякий раз заново.

- Ты волшебник. Смотри, как ты заставляешь людей с тобой разговаривать. Какое дарование.

В его голове что зазвучало: воин, вор, рыцарь, маг. Тремя из них я уже был и только рыцаря недостаёт (он на мгновение обеспокоился: у него не было никакой идеи, как стать рыцарем). Вдруг Динка нервно залаяла, и Асаф пошёл посмотреть, что там снаружи, но ничего не увидел. Потом они больше об этом не говорили.

В два часа ночи он должен был заступать на дежурство, и на этот раз Тамар сказала, что всё равно не сможет заснуть. Они вышли из пещеры. Попробовали сесть у входа так, или так, или, может, так? И, наконец, уселись спина к спине, и оба поразились, сколько ощущений, ласки и слов есть у каждого из них в спине (в этой бесстрастной спине!), и это так смутило их обоих, что они совершенно не замечали, что происходит вокруг, и снова заговорили о том, что более всего их занимало в эту минуту; Асаф опять, уже в третий раз, рассказал ей о встрече с её родителями в кафе. Он не утаил ничего, кроме тех слов, которые могли причинить ей боль. Она рассказала ему о событиях последнего года, пытаясь объяснить, что могло заставить таких культурных и здравомыслящих людей, как они, так поступить. Отказаться от своего сына, почти не пытаясь за него бороться. Вырезать его – и сожаление о нём, как будто, тоже – из своей жизни. Рассказала всё о ссорах Шая с ними, о его постоянном чувстве, что они и он живут на двух разных планетах, что года два назад он начал исчезать по целым дням и не приходил ночевать, а когда приходил, ничего не рассказывал; его видели во всяких местах, а родители отказывались верить. Потом - малые и большие кражи, потому что ему нужны были деньги, ещё и ещё денег для наркотика и, наконец, последняя ужасная сцена, когда отец попытался не дать ему уйти, и драка между ними.

- Ну, допустим, в первую неделю папа сердился, был задет и унижен, всё правильно, я понимаю. Но потом? А мама? Как? И за всё это время, больше года, они только два раза обратились в полицию, представляешь? Два раза?! Если бы у них украли машину, они бы звонили, не переставая, не постеснялись бы задействовать все свои связи, а тут – их сын! Когда в полиции сказали, что Шаю уже есть восемнадцать лет, и если он добровольно ушёл из дома, они не могут вмешиваться – они перестали даже пытаться! – она хлопнула себя ладонью по лбу. – Ты можешь их понять? Твои родители могли бы такое допустить?