Кто-то, с кем можно бежать

– И всё-таки, – сказала она Асафу, и пальцы её покоились над бровью, как бы сжимая начинающуюся головную боль, – при всей радости и веселье, все-таки была я грустна и потеряна – потому что всё это были только слова и ещё раз слова!

Асаф уставился на неё, не понимая, и она, как всегда, когда у неё кончалось терпение, хлопнула ладонью по столу:

– Как объяснишь слепому, что значит зелёный, фиолетовый и пурпурный? Теперь понял? – Он кивнул, но всё ещё не был уверен. – Вот так и я, агори-му: кожуру лизала, а самих плодов не вкушала... Ведь что такое, например, запах младенца после купания? И что чувствует человек, когда мимо проносится скорый поезд? И как стучат вместе сердца сидящих в театре на чудесном спектакле? – Он начинал понимать: её мир был сделан только из слов, описаний, написанных образов, сухих фактов. Его рот приоткрылся в изумлённой улыбке: ведь это именно то, что, по опасениям его мамы, случится с ним, если будет всё время проводить перед компьютером.

– В те же дни я основала, здесь в комнате, почтовую республику. – И рассказала ему о переписке, которую она ведёт уже более сорока лет с учёными, философами и писателями всего мира. Сначала посылала им вопросы простые, стесняющиеся своего невежества, извиняющиеся за собственное нахальство; потихоньку её вопросы начали углубляться и расширяться, и ответы тоже становились более подробными, личными и сердечными. – И кроме моих профессоров, да будет тебе известно, я переписываюсь ещё со многими невинно-пожизненно-заключёнными, вроде меня. – И показала ему фотографию женщины-голландки, пострадавшей в тяжёлой аварии, которая всю жизнь прикована к постели и видит только несколько веток каштана и фрагмент каменной стены; и снимок бразильца, такого толстого, что уже не проходит в дверь своей комнаты, который видит в окно берег маленького озера (но не воду); и старого крестьянина с севера Ирландии, сын которого отбывает пожизненное заключение в Англии, и он тоже заключил себя по собственной воле в одной комнате, пока его сын не выйдет на свободу, и ещё, и ещё.

– Я постоянно переписываюсь с семьюдесятью двумя людьми в мире, – сказала она со скромной гордостью, – письма уходят и приходят, по крайней мере, раз в месяц я пишу каждому из них, и они отвечают, рассказывают о себе, и даже самые сокровенные тайны... – она засмеялась, глаза её хитро сверкали, – они думают, маленькая старая монашка сидит в высокой башне в Иерусалиме, кому она расскажет?

И вот, после многих лет чтения и учёбы, ей пришло в голову, что она не прочитала ни одной детской книжки в жизни. Молодой Назариан (тем временем заменивший отца, у которого отказали ноги) начал навещать соответствующие полки в магазинах. В возрасте пятидесяти пяти лет она впервые прочла "Пиноккио", "Винни Пуха" и "Ловенгулу – король Зулу". Это было не её детство, не те виды, среди которых росла, но её детство кануло в пучину моря и не могло к ней вернуться. Однажды вечером она отложила "Ветер в ивах" и удивлённо и счастливо прошептала про себя: "Вот теперь родилось моё детство".

– И кстати, знай, – засмеялась она, – что до того у меня не было ни одной морщинки! Лицо младенца было у меня, пока не начала читать эти книги!

Теперь, когда у неё было детство, ей нужно было начинать расти. Она читала такие романы, как "Давид Коперфильд", "Чёрт из седьмого класса" и "Папа с длинными ногами". Железная дверь, которая когда-то на острове захлопнулась перед ней, сейчас отворилась снова, и Теодора, старая девочка, жаждущая знаний, вошла в свои сонные залы, покрытые паутиной. Душа, тело, страсти, тоска, любовь. Всё возродилось в рассказах, в которые она погружалась. Иногда после ночи лихорадочного чтения она роняла книгу, которую читала, и чувствовала, как её душа поднимается и набухает в ней, как кипящее молоко в кастрюле.

– В тот час, – сказала она Асафу беззвучно, – я готова была взывать о каком-нибудь спасительном уколе, который проткнул бы, наконец, проклятую стесняющую оболочку слов, окружавшую меня.

– И это была Тамар? – спросил Асаф, не думая, в озарении, и сразу пожалел об этом, потому что Теодора вздрогнула, как будто кто-то неосторожно дотронулся до глубин её души.

– Что, что ты сказал? – уставилась она на него. – Тамар? Да, может быть, кто знает... Мне не приходило в голову... – но что-то в ней сразу согнулось, как будто Асаф ненамеренно задел её, как будто сказал ей определённо – ты принесла в свою комнату всё, что можно узнать из книг, из букв и слов, и вдруг ворвалась сюда эта девочка, плоть и кровь, с сильными чувствами и юностью.

– Хватит, – встряхнулась она, – мы достаточно поговорили, милый, ты, наверно, уже должен идти?

– Я что-то не понимаю: она...

– Иди и найди её и тогда всё поймёшь.

– Но объясните! – он почти стукнул по столу, как она. – Что, по-вашему, с ней случилось?

Теодора глубоко вздохнула, минутку поколебалась и потом:

– Как скажу тебе, не сказав... – она встала, встревоженная. Прошла по комнате. Раз от разу изучающе смотрела на него, как в первые минуты встречи, чтоб узнать, достоин ли он слышать и знать, будет ли он верен. – Слушай, может это просто бредни старой и глупой женщины, вздохнула она, – но во время последних посещений она уже говорила о других вещах, о нехороших вещах.

– Каких? – Вот оно, подумал Асаф.

– Что мир плох, – и спрятала руки на груди, – плох в принципе. Никому нельзя верить, даже самым близким. И всё только сила и страх, только интересы и злоба. И что она не подходит.

– Не подходит для чего?

– Для этого мира.

Асаф молчал. Вспомнил дерзкую девушку на бочке, которая, как он был уверен, была гордячка и насмешница. Но она немного похожа и на меня, подумал он в смятении, и осторожно снял её оттуда.

– А я, наоборот, рассказывала ей, какая её ожидает хорошая и красивая жизнь. Что она ещё полюбит кого-то, и он полюбит её, и у них будут славные дети, и она поездит по свету и встретит интересных людей, и будет петь на сцене, и её будут приветствовать в концертных залах...

Слова застыли у неё во рту. Она снова погрузилась в себя. Что она знает, подумал Асаф, всё, что она обещала Тамар, ей самой не знакомо. Пятьдесят лет запертая в этом доме. Что она знает.

Он вспомнил разочарование и глубокую скорбь на её лице, когда он появился здесь, и она обнаружила, что это не Тамар, и понял со всей определённостью, насколько Тамар важна для неё. Нет, не только важна: необходима. Как вода и хлеб, как вкус жизни.

– А в последнее время я уж и не знаю, что происходит. И она уже не раскрывает своё сердце, как прежде. Приходит. Работает. Сидит. Молчит. Часто вздыхает. Хранит от меня тайну. Я не знаю, что с ней происходит, Асаф... – её глаза и кончик носа вдруг покраснели, – она стала худая и потухшая. Нет больше света в красивых глазах. – Она подняла лицо, и он был потрясён, увидев тонкую линию слёз в морщинах. – Что скажешь, милый, ты найдёшь её? Найдёшь?

В девять вечера она купила две порции меорава[20] и колу и села поесть у входа в административное здание. Одну порцию дала Динке, сама набросилась на вторую, и обе они с наслаждением пыхтели, и, наконец, вместе вздохнули, сытые и счастливые. Облизывая пальцы, Тамар думала, что давно не получала такого удовольствия от еды, как сейчас от того, что купила на деньги, заработанные пением.

Потом снова накатили мысли. Люди, торопясь, проходили перед ней, и она старалась сжаться в маленький безымянный свёрток. Ей хотелось снова стать той Тамар, что была год назад, год с четвертью. Лежать на животе в своей кровати, окружённой тряпичными и шерстяными зверушками, которые были с ней с самого рождения, прижимать ухо к телефонной трубке, ноги болтаются и перекрещиваются за спиной – так делали девушки в фильмах, и она тоже так делала, наконец-то был кто-то, с кем она могла это делать – и это было так приятно, лежать и разговаривать с Ади о Галит Эдлиц, которую видели, целующейся с Томом, язык и всё такое, или о Лиане из хора, которой один мальчик из школы "Бойер" предложил дружбу, и она согласилась. Из "Бойера", представь себе! Просто не верится! И обе соответственно ужасаются, тем самым заверяя друг друга в общей преданности искусству, то есть Идану.

20

Меорав – мясное блюдо.