Страница 30 из 32
— Чтобы утром было, — сказал наконец руководитель, протягивая руку к пирамиде.
Эд кивнул, принимая в ладони крохотный предмет. Перстенек не производил впечатления. Овальный, темно-красный и непрозрачный, явно не драгоценный камень в лапках вполне стандартного вида зажимов. Тусклый металл даже не казался золотом — бронза, дешевка… Вполне реально предположить, что колечко куплено где-нибудь в вокзальном ларьке, зато в правду — в его почти тысячелетний возраст — верится с трудом.
Кольцо с пальца скелета; оно было на ней, пока она гнила, и еще шестьсот лет после. Эд поморщился, двумя пальцами опуская его в карман. И поднялся, и вышел, тщательно задернув за собой полог.
Добежать, подхватить на руки…
…Странно пахнет мех плаща. Руки в кожаных перчатках, упавшие на его, Эда, плечи…
Он задавил в себе воспоминание. Я уже не имею права. Пока все не станет ясно; пусть все скорее станет ясно…
Мне нет прощения, как сказал кто-то когда-то.
…От остывших углей еще пахло дымком. Они не заливали костер, пренебрегая правилами противопожарной безопасности. Эд сидел на песке у обложенного камнями кострища и смотрел — на черную груду углей, на светлеющий в темноте пепел… Ткнул один из углей пальцем — крупный брусок распался на сразу потерявшиеся половинки.
Дерево — тоже органика, думал он. Человек сгорает точно так же — вздувается и лопается кожа, шипят в пламени кровь и сукровица… И волосы вспыхивают легко и мгновенно, а потом все обугливается, как дрова…
И запах. Пресловутый, многократно описанный запах горелого мяса — даже вообразить его Эд не мог, он даже шашлык в костер никогда не ронял, он вообще не любил шашлыки… Сожжение на костре он видел только в кино. В «Жанне д’Арк», например.
…Вот палач подносит факел, и занимаются вязанки хвороста. Желто-оранжевые языки пламени, пробивающиеся сквозь щели в досках помоста, и тучи летящих искр… и завернутые за столб руки, пальцы, вцепившиеся в цепь кандалов… Он не пошел бы своими ногами — значит, или тащили силой, или уже не мог сопротивляться…
Эд затряс головой, давя в пальцах холодные угли. Вдруг представился костер, сложенный в его, Эда, дворе, под окнами родной девятиэтажки; и как сбегаются на зрелище дети и взрослые, а сверху, с низкого серого неба, летят снежинки…
Впрочем, на Руси, кажется, сжигали в срубах. Или нет?..
А ведь он, наверно, звал меня, понял Эд с ужасом. А я не слышал. Я пел и плясал, счастливая сволочь, пока его там… Хотя с чего я взял, что он ценит меня настолько, чтобы считать способным помочь?
Ценит… Ценил. Семьсот лет назад. Семьсот лет назад прогорел костер, а потом пришла весна, и талая вода размыла остатки пепла… а потом прошли годы, и зажглись другие огни, обмотанные горящей паклей стрелы воткнулись в стены, и стены рухнули, раскатившись пылающими бревнами… и легли все, кто когда-то стоял вокруг костра, разжигал, подгребал, стерег… а кто не лег, те, очертя голову, бежали в леса — или, спотыкаясь, побрели на веревках за монгольскими обозами… А неубранные развалины остались тлеть под снегами и дождями, заметаемые землей, ибо никто никогда больше не селился в этих местах… А потом пришли мы.
Ночь дышала ветром, шуршала травой и мерцала звездами. Ночь семьсот лет спустя…
Зола и угли. Я мог его вытащить. Будто только сейчас дошло: МОГ! Сидел бы сейчас рядом, ничего бы ему не грозило… (И не выдержал — покосился сперва вправо, потом влево. Точно и вправду вдруг понадеялся.)…Я спросил бы: «Ну что, малыш, тебе здесь нравится?» А он…
Шелестели темные кусты.
Меня, сказал Эд кому-то, сжимая голову ладонями. Меня. Не трогайте его, сволочи, — вот он я, режьте!..Как рассыпались по подушке волосы — со своеобразным жестким шелестом. Как озадаченно сдвигались брови: ты что-то говоришь? я хочу понять, что ты говоришь! что-то важное, да? Египет, акваланги, песок и море — все, что могло у нас быть и чего уже никогда не будет…
Тамошние почти две недели — здесь чуть больше суток. Сколько я уже пробыл здесь? Примерно полдня. Здешние полдня… дели на четыре… Дня три-четыре. (Вот странно, почему такая пропорция. Это же не параллельные потоки времени, а один и тот же. Странно… И где гарантия, что эта пропорция сохранится при обратном перемещении?)
Должно быть, они поймали его почти сразу, думал Эд. Долго ли… И осекся, потому что эта мысль влекла за собой другие — но остановиться так и не смог. Да и не хотел.
В темном лесу заливались соловьи.
«Ты его бросил. Раненого бросил, да?! Ублюдок, под-донок…» Он раскачивался, вцепившись в волосы. В голове проворачивались подробности средневековых пыток.
…Как пульсировала жилка на шее — под моей ладонью. Как стучало сердце…
«Хорошо, — сказал он себе. В ужасе, как затравленный двоечник у доски. — Я повешусь. Я виноват. Я подлец и предатель». — «Да-а?! — завопил внутренний голос, срываясь от ярости. — Знаешь, куда себе… засунь… свое повешение! Знаешь, что они с ним сделали, ты, мразь, такого представить себе не можешь…»
И трещали кузнечики. Комаров не было — репеллент действовал.
…Это было известно. Ты просто не запомнил этого — ты не так уж изучал эту книгу, у тебя просто хорошая память… Там, на дороге, ты побоялся взять его с собой. А бояться было нечего; умер человек, или исчез — для большой истории разница невелика. В обоих случаях потомство отпадает, это главное.
А теперь уже поздно.
…Если бы они его допрашивали, еще оставалась бы надежда. Но им нечего у него выяснять. Куча свидетелей, все видели… Значит, на другой же день — суд. А казнь — либо на третий, либо сразу после суда. Чего им ждать? Сбегали в лес за дровами — и вперед…
Вспомнил самодовольное лицо Всеволода — зубы сжались так, что хрустнуло. Я даже отомстить не смогу. Я не имею права его убить… «И еще семь лет владычествовал Всеволод в мире и благоверии. После одолел его тяжкий недуг, и умер он…»
Густо, по-ночному пахли травы. «Расскажи мне что-нибудь», — жалобно попросила Галка — на туманном лугу, семьсот лет назад.
«Господи, прости мне, — сказал как-то в телеэкране персонаж, помнится, исторического фильма, — но я не понимаю мира, что Ты сотворил».
5. РОГВОЛД
«В первом русском законодательстве — «Русской Правде» (XI век) — смертная казнь как мера наказания формально отсутствует. Вместо нее с виновного взималась тяжелая вира (штраф). За убийство феодалов и лиц княжеской администрации была установлена вира в размере 80 гривен…»
«Э-дик… Я умираю, Эдик…»
В стену вбито кольцо. От кольца — цепь, ржавые звенья. На цепи, как дворовый пес, — человек.
Полупудовый железный ошейник стер Рогволду шею. Короткая цепь не пускала ни лечь, ни встать; скорчившись у стены — в ознобе, в полубреду — ежился, обнимая себя за плечи скованными руками. Дурнота накатывалась и отступала. Босые ступни оскальзывались на полу, на ледяной коросте мочи и крови. Вглядывались в темноту расширенные воспаленные глаза. Жизни осталось — до свету, а он так ничего и не понял.
За варяга Всеволод приговорил по Правде: восемьдесят гривен виры. Не узнать, зачем Эдик сцепился с гриднями, что двинулись уж разгонять глазеющий народ — во окончание суда… Простенькая мысль — что Эдик виденного не понял, по незнанию языка решив, будто его, Рогволда, собрались брать под стражу, — не взбрела в русую взъерошенную голову. И в драку-то он встрял, испугавшись за любовника — не мог и помыслить, что Эдик умеет драться, как дрался… а все одно — за такое перед княжьими очами бесчинство чужака забили бы. Не смотреть же было?!
Он поплатился.
Не понимаю, думал беспомощно. Э-дик… Зачем? И — непонятно… Смерть в глазах — а непонятно…
…Второй в куценькой его жизни суд помнился уже урывками — сквозь боль и предобморочную одурь; он не мог и стоять, а выволокли двое гридней — за нарочно сделанные ручки на ошейнике. Босого, в окровавленных лохмотьях, с разорванной плетьми спиной. Его вырвало к ногам Всеволода — на сугроб, — поутру в застенке Макарий-священник с проклятиями бил его головой о стену. А тут Макарий же, стряхивая со свитка падающий снег, читал приговор: «Злобесным умыслом и волшеньем и чародеяньем призове из лесу беса, да наведе б бес беду…» У Рогволда меркло в глазах — а сумел-таки ухмыльнуться. Плешивый гридень Ратша с размаху ударил его по лицу — в кровавом плевке на снегу остались два зуба. «…Сжечь, — заключил Макарий. — Такоже чтут бесы чтущая их».