Страница 21 из 32
Но все равно. Это к ней я должен был влезть в окно. А потом, стоя на крыше крыльца, подхватить ее на руки. И мы скакали бы верхом через заснеженные поля, или бежали бы, спотыкаясь и проваливаясь, но все равно держась за руки, а за нами бы — погоня с обнаженными мечами… И я взял бы ее с собой, плюнув на все свои страхи за судьбу человечества, а законы жанра уж устроили бы так, чтобы страхи оказались напрасными.
Она была бы нежна, и верна, и преданна; она ждала бы меня, когда я уходил бы совершать подвиги; любовь ее — драгоценность… Ранним утром мы обвенчались бы в маленькой православной церкви — причем я бы сам не знал, за фига мне это надо — чтобы читатели окончательно прониклись тем, какой истинно русский их герой, настоящий парень из народа, не очень образованный, но интуитивно чувствующий… народную душу… связанный духовной пуповиной… Тьфу.
Но я не влюбился в принцессу.
Вечер. Ползут синие тени. Холодно. Двое стоят на крыльце.
Русые волосы — сосульками на лоб. Плащ — грубая толстая ткань, подбитая темным мехом, а по краю — вышивка, крупные неровные камешки, кривоватые ромбики и квадратики… Желтые камешки — янтарь. Голубые — бирюза… Что у нас есть, кроме надежды?
…С усилием выталкивая тяжелую дверь, Галка шагала из подъезда и, стуча каблуками, направлялась к машине — и он, встречающий, выскакивал, чтобы отворить ей дверцу. Вокруг фонарей сеялась подсвеченная морось, брызгами разбивались падающие с крыш струйки, и только в салоне невеста снимала капюшон. Горела желтая лампочка, по стеклам стекали капли, у Галки были горячие щеки, и горячие губы, и…
…По слюдяным квадратикам оконца летят тени снежинок. По дощатому полу ступают маленькие (маленькие, блин! на самом деле! бывает же…) ноги в красных византийских туфлях. Жесткий шелест платья. Фиолетовые птицы на голубом фоне. Длинные косы цвета медной проволоки, перевитые жемчужными нитями — крупный, неожиданно, до бижутерийности ровный жемчуг — все-таки княжеская жена.
…А любовь — это все-таки еще и готовность чем-то жертвовать. Чем ты готов пожертвовать? И для кого?
Фэнтэзи. Пошлый, тупейший в львиной доле своей жанр. Дерьмо. Прибежище бездарных авторов и жвачка для слаборазвитых мозгов. Благородные герои и их прекрасные подруги, и выбор сердцем всегда оказывается правильным, а не равнозначным выбору совсем иным местом, традиционно противопоставляемым голове… А если написать все как есть, читатели возопят к автору: «Почему у вас все герои такие подонки?!» И автор возопит в ответ: «Но они же любят друг друга!» — «Ну и что?»
Но я же, — думал он, глядя в русый затылок, — я же…
Синий зимний вечер. Все в инее, даже перила крыльца, даже нитки в бахроме забытого на перилах пестрого платка.
— Рогволд, — позвал он.
Поворот головы. Упруго мотнулась торчащая прядь. Взгляд. Вспухшие с ночи, обметанные губы. Очень красивое, в сущности, и очень жесткое лицо.
Эд медленно перевел дыхание. Сглотнул. И наконец брякнул:
— Ай лав ю.
Чтобы быть непонятым наверняка.
Он привык к взаимному незнанию языков — в этом даже обнаружилось кое-что забавное. «Рогволд, ты знаешь, что такое «оргазм»? Щ-щас узнаешь…» А Рогволд бормотал в ответ. Тоже, надо думать, что-то соответствующее — временами его явно здорово забавляло, что Эд не понимает сказанного…
Лицо приподнявшегося на руках Рогволда было над ним. Показался кончик языка, облизнул губы… И взгляд был озорной и напряженный, азартный… Это тело они настругают ломтями кровавого мяса.
Эд отвел глаза.
…Ты думал, что так будет проще? Дурак… Кто-то когда-то решил, что проще будет отслужить в армии, чем десять лет скрываться и раздобывать справки. Кто-то еще помнит, что из этого вышло?
…Чужими руками, да? Что стоит науськать его на бедную девушку — и история обойдется без тебя…
Дурак.
Рогволд плюхнулся на локоть. Освободившаяся рука забралась Эду под рубаху — и, задевая браслетом, поползла вниз. Жесткая ладонь. Они в жизни ничего путного не делали, эти руки — только крутили меч…
Ладонь двигалась. Эд закусил губу.
…Вниз — туда, где тяжелело и напрягалось, подрагивая, и вообще уже прижалось к животу.
— Эдвард…
И он зачем-то поправил — хриплым шепотом:
— Эдик. Повтори — Э-дик…
Рогволд глядел на него, озадаченно сдвинув брови. Шевельнулись губы:
— Э-дик…
Эд сгреб его за плечи и завалил на спину.
Мой мальчик.
— Господи, ну раз Ты нас такими создаешь — значит Ты, наверно, что-то имеешь в виду?
— Дурак ты, Эдик, — ответил бы Бог. — Создавал Я тебя, время тратил, а толку…
Этой ночью ему приснилась война.
Они с Лидкой ехали в машине. Каким-то полем — зеленым, летним; в небе появилась точка (как он мог видеть ее — из салона?) и превратилась в угловатый военный вертолет, и вертолетов стало уже несколько, а небо закрыли купола парашютов. И уже вместо неба был почему-то купол Балтийского вокзала — они стояли у выхода из метро, в толпе таких же испуганных и растерянных; все говорили о войне, но он никак не мог понять, с кем — с Америкой или с арабами за Чечню, а к нему уже шагнули фигуры в комбинезонах, с автоматами на груди — и по их лицам нельзя было определить национальность…
Он поднял голову с подушки — только чтобы убедиться, что это сон, он даже не успел осознать, где находится — уснул снова. Чтобы увидеть то же самое — только в несколько иной версии. Теперь там, во сне, была зима, они с Лидкой пробирались заснеженным берегом замерзшей реки — и из кустов настречу снова вынырнули фигуры в камуфляже… А Лидка, трехлетняя Лидка стояла босыми ногами на снегу и смотрела ему в глаза.
Проснувшись, он отметил, конечно, любопытную ассоциацию, но, в общем-то, думалось совсем не об этом. Воспоминания даже о камуфляжных костюмах солдат неведомой страны будили тоску.
…Ставни были распахнуты. За окном мутно синело, хотя время было — за полдень. Словно и не рассветало.
По крайней мере, вот лежу на шкурах, думал Эд, осторожно приподнимаясь и выпрастывая из-под головы затекшую руку. Едва утерпел, чтобы не зашипеть от боли. После вчерашней охоты у него болело все — даже та, гм, часть организма, насчет которой ему никогда не приходило в голову, что она может иметь отношение к верховой езде.
Итак, что я имею, начал он и тут же, не удержавшись, ухмыльнулся. «Имею». Тогда уж не «что», а «кого»… «А ну, заткнись! Ш-шутник… Дать бы тебе по этому месту, чтобы вперед головы не решало… Вот что теперь будет?»
Не знаю, отмахнулся он беспечно. Могу я расслабиться хоть раз в жизни? Хотя бы сейчас… когда мне так хорошо… и тепло… и сонно… «Сонно тебе! Еще бы! Спать ночью надо!»
Голой грудью он чувствовал дыхание Рогволда. Тепло и тяжесть. Волосы. И щетина колется. Щетина и царапнула, когда Рогволд зашевелился — не просыпаясь, придвинулся, закинув на Эда еще и ногу. Вот интересно, думал Эд, обнимая — осторожно, чтобы не разбудить. А ведь до меня он вроде уж спал-то один. Желающих не было составить компанию?
Дыхание. «Ему все равно, с кем трахаться, не обольщайся. Это тебе почему-то уже не все равно…»
Эд закрыл глаза…Как в «Тихом Доне»: «За две недели вымотался он, как лошадь, сделавшая непосильный пробег». Хороший, конечно, мальчик Рогволд, но если так дальше пойдет… Он беззвучно засмеялся, вспомнив позавчерашнее скандальное засыпание (уснутие? засып?) мальчика Рогволда на княжеском совете. Самого-то Рогволда это только развлекло, зато князь проводил его долгим взглядом… Эд перестал улыбаться. «А что я могу сделать? Один раз я его выручил… сколько можно? Я даже не могу объяснить ему, что это опасно…»
Объяснять он пытался. Правда, совсем не затем, чтобы обезопасить Рогволда от дядюшкиного гнева. Ножом на бересте выцарапал две недвусмысленно мужские обнявшиеся фигурки, одну посредством тыканья пальцем отождествил с собой, вторую — с Рогволдом, потом несколько раз повторил «Ингигерд», «Дания», подрисовал попика с крестом, а затем — обе фигурки на костре. Чувствовал он себя при этом свиньей, каких мало.