Игра без правил

Кроме того, он не понимал, чем можно заниматься, сидя весь день дома. Рыбалку он признавал только настоящую – с ночевкой, а лучше даже не с одной, и в таких местах, где рыба еще не выучила наизусть типы блесен и расписание выхода рыбаков на лов.

Ужение же рыбы в пределах городской черты Алексей Иванович справедливо полагал занятием для тех, кто не знает, как убить время. Ну что, в самом деле, можно выудить, скажем, в канале Грибоедова? Что же касается телевизора, то его с таким же успехом можно смотреть и в клубе, и даже с гораздо большим комфортом: в кабинете у Алексея Ивановича было отличное вращающееся кресло, очень глубокое и мягкое, и прекрасный телевизор фирмы "Панасоник" с большим экраном. Как говорится, и дома, и замужем. То, что Дарья Васильевна на целый день остается одна, его не беспокоило. Жена тоже давным-давно нашла в жизни свою экологическую нишу и прекрасно себя в ней чувствовала. Она ходила в гости и принимала у себя дома подружек, с которыми бесконечно распивала чаи и вела бесконечные разговоры обо всем и ни о чем. Это было чисто женское искусство, совершенно недоступное пониманию Алексея Ивановича, так что его отсутствие было кстати для всех: он не смущал подружек жены и не мучился сам.

Выйдя во двор, Алексей Иванович вывел из гаража свой красный "Альфа-ромео", запер гараж и снова сел за руль.

Задумавшись, он по укоренившейся привычке полез в карман за сигаретами, но спохватился и с некоторым смущением оглянулся по сторонам: не видел ли кто, как "железный старец" Ставров, забывшись, ищет по карманам курево, которого там не водится вот уже почти двенадцать лет. Он начал курить, когда стал староват для ринга и перешел на тренерскую работу, но потом бросил это дело, ощутив, как резко ухудшилось самочувствие. Пил он тоже очень умеренно, полагая зависимость от алкоголя и никотина рабством, недостойным настоящего мужчины.

Ставров осторожно вывел автомобиль сквозь узкое жерло арки на широкий простор Лиговки, свернул налево, на Невский, потом повернул еще раз, теперь уже направо, и оказался на Литейном. Оставив машину перед парадным крыльцом "Атлета", он вышел, нажатием кнопки на брелоке запер дверцу и вошел в клуб, кивнув в ответ на приветствие охранника. Пересекая просторный, заново отделанный вестибюль и поднимаясь на второй этаж по широкой пологой лестнице, Алексей Иванович испытывал чувство, которое было сродни законной гордости: все-таки клуб был целиком его детищем, которому было отдано восемь лет жизни. Восемь трудных лет…

Повидавшись с Погодиным и испытав при этом привычный прилив необъяснимого раздражения, Ставров заглянул в спортзал, прошелся по ресторану, после чего наведался в помещение за бронированной дверью и немного понаблюдал за тем, как на ринге меняют канаты.

Этот ринг был курочкой, которая имела обыкновение каждый вечер приносить Алексею Ивановичу золотое яичко, но не это было для него главным: наблюдая за схватками, он снова чувствовал себя молодым. Время от времени он сам надевал белый костюм и бабочку рефери и выходил на ринг, чтобы вблизи почувствовать тяжелый запах пота и ощутить плотные волны азарта и здоровой агрессии, исходившие от боксеров. Когда плотный ветер, поднятый рассекающей воздух кожаной перчаткой, касался его лица, он бывал счастлив как ребенок.

Здесь он немного поговорил с уборщиком Колюней, тоже бывшим боксером. Когда-то они не раз встречались на ринге, и шрам, так и не сошедший с верхней губы Алексея Ивановича, был напоминанием об одной из этих встреч.

Жизнь обошлась с Колюней покруче, чем со Ставровым. В тридцать два года он оказался выброшенным за борт и начал медленно, но очень верно спиваться.

Три года назад Алексей Иванович случайно встретил его на вокзале, с трудом узнал, а узнав, ужаснулся и, не слушая невнятных возражений и рассказов о том, какая у него, Колюни, теперь замечательная жизнь, увез в клуб, где выделил комнатушку для жилья и швабру для добывания средств к существованию.

В иной форме Колюня помощь бы не принял, да Ставров и не предлагал, считая, что милостыня унижает человеческое достоинство, особенно когда ее подает старинный приятель.

Колюня как раз убирал зал после ночных схваток, истово орудуя половой щеткой. Алексей Иванович остановил его, отправил одного из плотников в ресторан за пивом, и они хорошо посидели на жестких зрительских креслах с откидными сиденьями, потягивая прямо из банок ледяное пиво и вспоминая минувшие дни и людей, многие из которых теперь превратились в легенды, а иные просто бесследно канули в Лету, хотя были достойны большего.

Алексей Иванович очень любил эти посиделки с Колюней и пивком, хотя и подозревал, что Дарья Васильевна, узнав о них, сочла бы их столь же бессмысленными, сколь никчемными считал он сам ее долгие разговоры с соседками. Иногда Алексею Ивановичу начинало казаться, что мужчины и женщины все-таки принадлежат к разным биологическим видам, которые по какому-то капризу природы способны скрещиваться и давать потомство. Он обсудил этот вопрос с Колюней, и они пришли к выводу, что в таком предположении есть рациональное зерно, иначе откуда во все времена берутся гомосексуалисты и лесбиянки? После этого они не торопясь, вдумчиво обсудили проблему сексуальных меньшинств и пришли к выводу, что голубые – гадость, хотя посмотреть на лесбиянок бывает приятно.

То обстоятельство, что оба они ни разу не видели ни тех, ни других, что называется, в действии, их нисколько не смущало. Короче говоря, пива, как всегда, не хватило, и Колюня, кряхтя, вернулся к прерванной уборке, а Алексей Иванович вернулся в свой кабинет, заглянув по дороге в туалет: мочевой пузырь стал уже не тот, и действие пива сказалось почти мгновенно.

Глава 5

– Ну как ты, Иваныч? – спросил Андрей Подберезский, когда они выпили по первой.

Борис Рублев со стуком поставил рюмку на стол, крякнул, залихватски провел согнутым указательным пальцем по усам и скосил глаза на Подберезского.

– Ты это о чем? – подозрительно спросил он. – Мы вроде только позавчера виделись.

– Да так, – смущенно засуетился Андрей, – ни о чем, в общем-то. Я в смысле самочувствия.

– В смысле самочувствия я тебя хоть сейчас заломаю, если темнить не перестанешь, – пообещал Комбат.

– Ну вот, – сказал Подберезский, – приплыли. Так и вижу некролог в газете: "Погиб от руки пьяного пенсионера".

– А вот я тебе сейчас покажу пенсионера, – сказал Рублев, поднимаясь из-за стола, – и пьяного покажу, и трезвого…

– Да тише ты, медведь, – отмахиваясь обеими руками, сказал Подберезский, – еще, чего доброго, пацана напугаешь.

– Ничего, он не из пугливых, – возразил Комбат, но, оглянувшись в сторону комнаты, где делал уроки Сергей, все-таки опустился на табурет и стал говорить тише.

– Ты, Андрюха, на меня такими глазами не смотри, – сказал он.

– Какими такими глазами? – переспросил Подберезский.

– А такими, – сказал Рублев. – Как у Танечки. Помнишь Танечку из полевого госпиталя?

– Ага, – сказал Андрей и, сложив руки перед грудью ладонь к ладони, запричитал тоненьким голоском:

– Ой, мальчики, ой, как же это вам больно, наверное!

– Вот-вот, – кивнул Комбат, снова наполняя рюмки. – Очень похоже. Только ей простительно, поскольку баба, а тебе, солдат, на меня такими глазами смотреть воспрещается.

Он раздраженно поставил бутылку на стол, вскочил и принялся мерить кухню шагами. Остановившись у окна, он некоторое время смотрел вниз. Подберезский старательно отводил глаза.

– Черт, до чего же курить охота! – сказал наконец Рублев.

– Ну и не мучил бы себя, – пожав плечами, посоветовал Андрей.

Комбат резко обернулся.

– Ишь, какой добренький выискался! – зло сказал он. – Мне ведь, брат, не только курить хочется… И не курить вовсе. Знаю, ты как раз про это и спрашивал, так вот тебе ответ: хреново мне, солдат. Все бы отдал за одну дозу.

– Так уж и все? – переспросил Андрей.