Ясновидец:

После этого на манеж выходил Барнабю Вильсон. В своей факирской мантии со знаками зодиака он читал короткую лекцию о внутреннем мире глухих, об их зрении, намного более остром, чем у слышащих, об их невероятной способности читать по губам и о том, что сэр Бэйрфут мечтает основать штат глухонемых в Америке. И в самом деле, именно туда Эркюль Бэйрфут собирался направить стопы свои, когда Вильсон совершенно случайно встретил его в одной из ливерпульских таверн, с билетом в Америку в кармане брюк, занятого чтением тайных мыслей приказчика швейной лавки — четыре пенса за мысль, и ему стоило немалых усилий и несколько часов времени уговорить чтеца мыслей отложить свое путешествие, а вместо этого поступить к ним в цирк, дабы дать дорогу своим выдающимся дарованиям.

Итак, после слов о глухонемом штате в Америке директор отвешивал поклон, гасили свет, и арфистка Лира, ростом не больше новорожденного ребенка, карабкалась на табуретку, достававшую ей до груди и ударяла по струнам арфы в пять раз больше, чем она сама, что заставляло публику замереть от удивления. Когда свет зажигали снова, сэр Бэйрфут уже стоял посреди манежа, держа в пальцах ноги колоду карт.

Это было начало серии номеров, вызывавших у публики уверенность, что без темных сил здесь не обошлось. Чуточку стесняясь, чтец мыслей подходил в своей маске к кому-либо в передних рядах, и Барнабю Вильсон, следовавший за ним в двух шагах, просил вытянуть карту, тщательно запомнить ее масть и достоинство и вложить обратно. Сэр Бэйрфут стоял, крепко зажмурившись.

После этого чтец мыслей клал колоду на маленький палисандрового дерева стол, выпрямлялся и начинал своими чувствительными пальцами ног открывать карты, одну за одной, до тех пор, пока, наконец, ловким и в то же время небрежным движением не доставал нужную карту. Этот фокус поначалу не вызывал особого интереса публики, все еще пытающейся переварить способность всеядного лигурийца глотать монеты разного достоинства и выплевывать их в заказанном аудиторией порядке, или невероятно реалистическую фантасмагорию Лукреция III, представляющую удивительного Жирафа. Но то, что следовало за этим, повергало в восхищение даже самых недоверчивых.

Барнабю Вильсон просил кого-то из публики подумать о чем-то, неважно, о чем, о каком-то предмете, другом человеке, запахе, слышанной им смешной истории, и полностью сосредоточиться на этой мысли.

— А сейчас я попрошу сэра Бэйрфута воспользоваться своим даром ясновидения и передать эту мысль мне! — говорил он детским голосом, запахиваясь в свою черную мантию.

На манеже воцарялась напряженная тишина. Шотландский ясновидец внимательно вглядывался в испытуемого, кивал как бы самому себе, как будто запоминая все, что он услышал на своей магической длине волны, после чего с почтительным поклоном поворачивался к Барнабю Вильсону.

Директор цирка, казалось, был целиком поглощен экспериментом: он дрожал всем телом, и лишь только через минуту или две поднимал руку, давая понять, что сообщение принято. Потом он поворачивался к добровольцу в публике и восклицал: «Сэр Бэйрфут передал мне вашу мысль так же, как передают мысли ангелы!» И он пересказывал почти безошибочно мысли испытуемого — о своей невесте, хлебе насущном, о своих трудностях и болезнях. В девяти случаях из десяти испытуемый изумленно подтверждал его рассказ, а в десятом так яростно отрицал какую-нибудь компрометирующую его мысль, что публике, еще минуту назад полной скепсиса, становилось ясно, что Вильсон говорит правду.

Иногда Вильсон просил кого-нибудь перелистать наугад книгу, выбрать одно предложение и прочитать его про себя, и Бэйрфут, не сомневаясь ни секунды, пересказывал эту фразу. Также он читал выбранные публикой куски из Библии, псалом, спетый кем-то про себя, расписку от торговца или любовное письмо пятидесятилетней давности, лежащее в сумке у какой-то старушки.

Поговаривали, что существует какая-то связь между этими фокусами и так называемой гелиографией — гелиографическое ателье Германа Байоли находилось тут же неподалеку, рядом с шатром. Другие утверждали, что все подстроено с самого начала, что добровольцы из публики за деньги выставляют напоказ свой срам. Шли слухи о вмешательстве темных сил, и во многих деревнях священники запрещали своим прихожанам посещать цирковые представления.

Вызывал определенные осложнения и трюк, когда Эркюль определял содержимое карманов у публики. Барнабю Вильсон просил кого-нибудь из добровольцев думать о вещах, лежащих в кармане брюк или в сумке, и шотландский телепат, удерживая мелок пальцами ног, без промедления писал названия этих предметов на грифельной доске. Этот парадный номер не раз ставил волонтеров из публики в неловкое положение: как-то раз, к примеру, сэр Бэйрфут обнаружил украденные часы-луковицу в кармане у жандарма, порнографические открытки в околыше шляпы капеллана и пачку любовных записок замужней женщины в школьном ранце ее покрасневшего, как рак, шестнадцатилетнего любовника, приходившегося к тому же троюродным племянником ее мужу, бургомистру.

Он, как правило, заканчивал свое триумфальное выступление игрой на французских клавикордах.

Омываемый волнами пронзительной тоски по Генриетте Фогель, он перекладывал на грустный лад любой мотив, который кто-то из публики мурлыкал про себя по просьбе Барнабю Вильсона. Ему было совершенно безразлично, была это брызжущая весельем кадриль или бодрый марш, что мурлыкал себе под нос затесавшийся в публике проезжий английский офицер; в его исполнении любая мелодия звучала, как переложенные на музыку стихи о любви. Он повергал публику в такое волнение, что несколько пар сразу после представления объявили о помолвке.

После этого аудитория была настолько растрогана, что никто уже не слушал заключительных пояснений Барнабю Вильсона о теориях Ламарка, доказывающих, что люди и звери имеют общее происхождение, что читать мысли могут все, стоит только захотеть, поскольку в далеком прошлом, когда еще не был изобретен звучащий язык, такое чтение мыслей было единственным способом общения.

Под ураган аплодисментов покидал сэр Бэйрфут манеж. Ему не терпелось поскорее приступить к ежевечерней беседе в палатке директора цирка.

Неисчерпаемые знания Барнабю Вильсона о загадках мироздания свели его с Эркюлем на правах учителя и ученика, и для Эркюля маленький циклоп, обладающий теми же способностями, что и он сам, стал живым входным билетом в университет, где можно было получить ответы на все вопросы, что он когда-либо себе задавал. Он мог часами слушать о странных явлениях — Вильсон рассказывал, не открывая, разумеется, рта, или доставал том одной из своих энциклопедий на четырех языках. Директор был знаком со всеми заслуживающими внимания идеями и со всеми историческими эпохами, с техникой настолько же хорошо, насколько и с философией, с прозой и в равной степени поэзией, хотя больше всего его привлекали научные рассуждения, особенно если ему казалось, что то или иное открытие может улучшить человеческую жизнь. Обложившись книгами, фолиантами, вырезанными из газет сенсационными сообщениями, погрузившись в море цирковых афиш, билетов, планов, карт, писем поклонников и гелиографии, изображающих артистов его цирка, Барнабю Вильсон рассказывал об учениях Сен-Симона и Джереми Бентама. В мире этих мыслителей все люди были равны, богатые помогали бедным, не было властителей, а если и были, то только избранные народом, женщины имели одинаковые права с мужчинами, детей не били и по всей земле благоухали цветы, как на заре сотворения мира.

Он поведал с неподдельным чувством об идеях Шарля Фурье, великого провидца из Лиона, предсказавшего идеальный мир, что воцарится на земле на восемьдесят тысяч лет, из которых восемь тысяч будут годами полной гармонии, когда люди станут жить в мире, когда никто не будет унижать обиженных Богом. На северном полюсе климат будет такой же мягкий, как в Средиземноморье, уверял Вильсон, из морей исчезнет соль, а вода в озерах превратится в лимонад. В этом идеальном мире, что должен воцарится, согласно расчетам, еще при их жизни, будет тридцать семь миллионов поэтов класса Гомера, девять миллионов математиков, готовых помериться силами с великим Исааком Ньютоном, и семь миллионов драматургов, каждый из которых может смело называть себя Мольером. Теории Фурье, говорил Вильсон, отличаются ясностью, не имеющей себе равных в истории, неподкупной последовательностью, они образцово распределены по разделам Prelude, Cis-Lude, Citer-pause, Trance-appendice, и в первую очередь Utter-lounge, с его головокружительными рассуждениями, доказывающими, что в будущем человек достигнет бессмертия, заимствуя органы у животных вместо своих, изношенных. Это должен быть лучший из миров, считал Вильсон. Люди будут помещены в фаланстеры, ровно по 1652 человека в каждом, и они будут жить тем, что дарует им земля; вся собственность будет общей, а важные вопросы будут решаться советом на площади.