Страница 28 из 66
Жизнь в большом городе
Это была удачно расположенная комната, тихая и успокаивающая. Мебель стояла изящная и в очень хорошем вкусе, ковер был толстым и мягким. Там был мраморный камин, в нем горел костер. Стояли старинные вазы из разных уголков мира, а на стенах висели современные картины наряду с некоторыми, созданными старыми мастерами. Ради красоты и удобства комнаты, которая отразила богатство и вкус, было приложено значительное количество внимания и заботы. Комната была видом на маленький сад с лужайкой, которую, видимо, косили и разравнивали многие и многие годы.
Жизнь в большом городе странным образом отрезана от вселенной. Искусственные здания заняли место долин и гор, а рев движения заменил шум бурных ручьев. Ночью вряд ли можно увидеть звезды, даже если захочешь, поскольку городские огни слишком яркие, и в дневное время небо ограничено и загромождено. Определенно кое-что происходит с городскими обитателями: они хрупкие и изысканные, у них есть церкви и музеи, напитки и театры, красивая одежда и бесконечные магазины. Повсюду люди: на улицах, в зданиях, в помещениях. Облако проплывает по небу, и только немногие поднимают глаза. Там спешка и суматоха.
Но в этой комнате чувствовалось тихое и выдержанное достоинство. Она имела ту присущую богатым атмосферу, чувство надменной безопасности и уверенности, и желанной свободы от нужды. Он сначала рассказывал, что интересовался философией, как восточной, так и западной, и так нелепо, что она началась с греков, как будто бы ничто не существовало до них. И теперь он начал говорить о его проблеме: как давать и кому давать. Проблема наличия денег и сопутствующие ей многочисленные обязательства несколько тревожила его. Зачем он делал из этого проблему? Разве имело значение, кому он дал и с каким настроением? Почему это стало проблемой?
Вошла его жена, шикарная, броская и любопытная. Они оба казались хорошо начитанными, утонченными и светски умудренными. Они были умны и интересовались многими вещами. Они были детищами, как города, так и деревни, но большей частью их сердца были в городе. Такая вещь, как сострадание, казалась такой далекой. Качества ума были тщательно выпестованы. В них была некоторая резкость, грубый подход, но это не очень бросалось в глаза. Она немного писала, а он некоторой степени был политическим деятелем, и они говорили легко и уверенно. Медлительность настолько существенна для открытия, для дальнейшего понимания, но откуда взяться медлительности, когда вы знаете так много, когда самозащитная броня так тщательно отшлифована, все трещины запечатаны изнутри? Линия и форма необычно важныя для тех, кто находится в неволе чувственного. Тогда красота — это ощущение, совершенство — это чувство, а истина — вопрос умственной деятельности. Когда ощущения доминируют, комфорт становится существенным, не только для тела, но также и для души. И комфорт, особенно умственный, разрушает, приводит к иллюзии.
Мы есть то, чем мы обладаем, мы есть то, к чему мы привязаны. Привязанность не имеет никакого благородства. Привязанность к знаниям не отличается от любой другой склонности удовлетворения. Привязанность — это эгоцентризм, на низшем или на высшем уровне. Привязанность — это самообман, это спасение от пустоты «я». Вещи, к которым мы привязываемся — собственность, люди, идеи — становятся наиболее важными, поскольку без многих вещей, которые заполняют его пустоту, «я» не существует. Страх не быть способствует чувству собственности. Страх порождает иллюзию, рабство от собственных выводов. Умозаключения, реальные или воображаемые, мешают развитию сообразительности, свободы, только лишь в которой возникает действительность. А без этой свободы хитрость принимают за сообразительность. Проявления хитрости всегда сложны и разрушительны. Именно эта самозащитная хитрость потворствует привязанности. А когда привязанность причиняет боль, именно эта же самая хитрость стремится к отсоединению и находит удовольствие в гордости и тщеславии отказа. Понимание проявлений хитрости, проявлений «я» является началом сообразительности.
Навязчивая идея
Он сказал, что был одержим глупыми пустяками, и что эти навязчивые идеи постоянно изменялись. Он, бывало, волновался по поводу какого-нибудь воображаемого физического недостатка, а в течение нескольких часов его беспокойство фиксировалось на другом домысле или мысли. Казалось, что он живет от одной беспокоящей навязчивой идеи до другой. Чтобы преодолеть эти навязчивые идеи, продолжил он, ему приходилось искать помощь в книгах или обсуждать эту проблему с другом, и даже побывать у психолога. Но так или иначе, он не получил никакого облегчения. Даже после серьезной и захватывающей встречи эти навязчивые идеи тут же немедленно вновь появлялись. Если он найдет объяснение этому, положит ли это конец этой проблеме?
Разве обнаружение причины освободит от следствия? Разве знание причины уничтожит результат? Мы знаем причины, как экономические, так и психологические, войны, и все же мы поощряем варварство и самоуничтожение. В конце концов, наш мотив поиска причины — это желание избавиться от следствия. Это желание является иной формой сопротивления или осуждения, а когда есть осуждение, нет понимания.
— Тогда, что же делать? — спросил он.
Почему ум во власти этих тривиальных и глупых навязчивых идей? Спрашивать «почему» не означает искать причину как что-то далекое от вас самих, которое вы должны найти. Это просто раскрывать движения вашего собственного размышления. И, так, почему ум занимает себя подобным образом? Разве это не потому, что он является поверхностным, мелочным, пустым и поэтому обеспокоенным его собственными соблазнами?
«Да, — ответил он, — кажется, это верно, но не полностью, поскольку я — серьезный человек».
Кроме этих навязчивых идей, чем занята ваша мысль?
«Моей профессией, — сказал он. — У меня ответственная должность. Целый день и иногда до глубокой ночи мои мысли заняты моим делом. Иногда я читаю, но большинство своего времени провожу в своей деятельности».
Вы любите то, что делаете?
«Да, но это не полностью удовлетворяет меня. Всю свою жизнь я был неудовлетворен тем, что делаю, но я не могу бросить настоящую должность оттого, что имею некоторые обязательства, и, кроме того, годы-то идут. Что беспокоит меня — эти навязчивые идеи, мое нарастающее недовольство работой, а также людьми. Я никогда не был добр, я чувствую усиливающееся беспокойство о будущем, и мне никогда, кажется, не познать покоя. Я хорошо делаю свою работу, но…»
Зачем вы боретесь против того, что есть? Дом, в котором я могу жить, может быть шумным, грязным, мебель может быть отвратительна, и во всем этом может чрезвычайно недоставать красоты. По различным причинам мне, вероятно, придется жить там, я не смогу уйти в другой дом. Тогда это вопрос не принятия, а наблюдения очевидного факта. Если я не вижу то, что есть, я буду тревожиться до болезненности о той вазе, о том стуле или той картине. Они станут моими навязчивыми идеями, и появиться обида на людей, свою работу и так далее. Если бы я мог все полностью бросить и начать сначала, это было бы другое дело, но я не могу. Не имеет никакого смысла мое восстание против того, что есть, реального. Признание того, что есть, не ведет к самодовольному удовлетворению и облегчению. Когда я уступаю тому, что есть, появляется не только понимание этого, но и также возникает определенное спокойствие поверхностного ума. Если поверхностный ум неспокоен, он увлекается навязчивыми идеями, фактическими или воображаемыми. Он оказывается пойманным какой-нибудь реформой или религиозным умозаключением: мастером, спасителем, ритуалом и так далее. Только, когда поверхностный ум затихает, скрытое может показать себя. Скрытое должно проявить себя. Но это невозможно, если поверхностный ум обременен заботами, навязчивыми идеями. Так как поверхностный ум находится постоянно в каком-нибудь волнении, неизбежно противоречие между поверхностными и более глубокими уровнями мышления, и, пока от этого противоречия не избавляются, навязчивые идеи увеличиваются. В конце концов, навязчивые идеи — это бегство от нашего противоречия. Любое бегство подобно другому такому же бегству, хотя некоторые в социальном плане более вредны.