Магия Берхольма

X

– Еще бокал? Да, это было великолепно, в самом деле великолепно! Вы произвели на меня такое впечатление…

Я кивнул, взял бокал шампанского, взглянул на матовую искрящуюся жидкость, выпил его залпом и поставил на поднос. Хозяйка дома, светловолосая, в сверкающих рубинах, по-прежнему стояла передо мной. И ждала ответа.

– Спасибо, – пробормотал я, – большое спасибо. Как… это… мило… с вашей стороны…

Она посмотрела на меня, ослепительно улыбнулась и не нашла что к этому добавить. Потом она, словно оправдываясь, покачала головой, негромко засмеялась («Извините, я должна уделить внимание и другим гостям!») и направилась к группе пожилых людей в темном, – у некоторых из них я заметил ордена. Они напоминали дипломатов, а может быть, и в самом деле были дипломатами. Наконец-то я остался один. А рядом со мной еще пять полных, всеми забытых бокалов. Я никогда не пил, так почему же я пил сейчас? А почему бы и нет? Я пожал плечами и потянулся за первым.

– Это было очень интересно, господин Берхольм. Великолепное выступление, просто великолепное.

Я раздраженно обернулся. Рядом со мной стоял человек с ввалившимися щеками, одну из которых украшало идеально круглое родимое пятно, и с длинными, слегка подрагивающими усами. У него были маленькие колючие глазки и лицо университетского преподавателя.

– Откройте мне тайну, как вы это делаете? – Он перехватил мой взгляд и поспешил добавить: – Нет, разумеется, нет! Вы правы. Не буду допытываться. – Он решительно кивнул, как будто произнес что-то умное, сложил руки за спиной и медленно зашагал прочь.

Я с тихим отвращением посмотрел ему вслед и взял следующий бокал.

В сущности, я даже не догадывался, как там оказался. Я не знал никого из присутствующих, не имел представления, кто они и почему держатся с таким достоинством. Они собрались здесь, чтобы что-то отпраздновать, а я даже не знал что. Однако они наняли меня, и за хороший гонорар. Кроме того, и это главное, здесь на празднике выступал Хосе Альварес, возможно, лучший в мире специалист по освобождению от оков. Собственно говоря, я пришел сюда ради того, чтобы его увидеть.

Я подавил зевок и ощупью нашел очередной бокал. На полу, под множеством лакированных ботинок и туфель, извивался замысловатый узор. Персидский, ручной работы ковер, вероятно сотканный полуслепыми детьми. Я поднял глаза, надо мной сияла хрустальная люстра. Я прищурился, и она расплылась нечетким золотистым пятном.

– Было неплохо, Бэрррхольм! Да, совсем неплохо!

Я испугался и потер глаза. Передо мной стоял Хосе Альварес.

– Вы были еще лучше, – сказал я нерешительно.

Два часа назад мы едва успели поздороваться, но не обменялись и несколькими словами. Его программа оказалась действительно незаурядной. Он выступал следующим номером после меня, его заковали в цепи и положили в гроб с прочными стенками, который общими усилиями заколотили гвоздями. Каждому гостю было предложено забить гвоздь, желающие (и такие в самом деле нашлись) могли забить несколько. А потом, через несколько секунд, крышка гроба слетела, гвозди выпали и из гроба поднялся Альварес, освободившийся от оков, с несколько скучающим выражением лица и дымящейся сигарой в зубах. Сейчас, вблизи, он казался ниже ростом и тоньше.

– Вы говорите на моем языке? – удивился я.

– Пррриходится, Бэрррхольм. Из-за специальной литературы. На всех основных языках. Всё должен прррочесть, что печатают о замках. Много написано. – Внезапно он сощурился, так что на щеках пролегли морщины и обнажились стиснутые зубы.

Я с тревогой посмотрел на него; может быть, ему стало плохо? Через минуту он снова сощурился, и тогда я понял: это была нервная судорога, тик. Теперь я заметил, что он непрерывно проводит правой рукой по левой, точно пересчитывая пальцы.

– Хотите сигарету? – спросил я и протянул ему пачку.

– Спасибо. Не курррю. Только на выступлениях, вообще нет. Не могу этого себе позволить. Должен быть в форррме, соблюдать рррежим. И не пью. Позавчеррра меня подвесили на небоскррребе, с кандалами на ногах. В смирррительной рррубашке. Вы знаете, Бэрррхольм, что со мной случится, если я не быть в форррме?

– Думаю, могу это вообразить, – сказал я, поискал зажигалку и закурил сигарету. Кажется, где-то тут был еще один бокал… да, вот он. – Я восхищаюсь вами, – сказал я, – уже давно. Знаете, ваше изящество и легкость, просто неподра…

– Легкость! – Он издал гиппопотамовый звук, долженствующий изображать сопение. – Это не легко, черррт возьми! Клаустрррофобия в пррроклятом ящике, воздуха нет. Чаще всего еще бррросают в воду. Рррано или поздно какой-нибудь сукин сын слесарррь поставит замок, которррый я не смогу открррыть. – Он посмотрел на меня. – Тогда, Бэрррхольм, мне конец.

– Берхольм, – поправил его я. – С долгим «е», с одним «р». Никогда не говорите о конце.

– Почему нет? Я смотрррю на это трррезво. Не может всегда везти. Ррраныие только связывали, ничего опасного, но теперррь зррители хотят большего. Насмотрррелисссь тррриллеррров. Опозоррриться или умеррреть, выборрра нет. Наверррное, пррридется умеррреть. В кандалах, закованный идиотами, которррые за это платят.

– Тогда почему вы не бросите все это?

– Бррросить? Но как? Я больше ничего не умею.

– Вы могли бы, – предложил я, – стать слесарем…

Он мигнул и свирепо уставился на меня:

– Слесарррем!.. Послушайте, я Хосе Альваррррес!.. Слесарррем!..

– Извините! – пропищал у меня над ухом тоненький голосок. – Вы не могли бы дать мне автограф? – Девочка-подросток, не очень хорошенькая, но изысканно одетая, протягивала мне блокнот.

Я взял его и расписался большими круглыми буквами: «Альварес». Потом я передал его Хосе; он нацарапал ниже мелкое, почти не читаемое «Берхольм» и вернул малютке блокнот. Она пробормотала «спасибо» и упорхнула.

– Слушайте, а как вам вообще пришло это в голову? – спросил я. – То есть почему именно освобождение от оков?

– Было вррремя, мне отовсссюду нррравилось выбиррраться. Давно прррошло. Крррасивая женщина, Бэрррхольм! Ваша спутница? – Он кивнул в твою сторону; ты стояла на другом конце комнаты, прислонившись к стене, в слишком пестром платье в цветочек, увлеченная беседой с двумя бледными молодыми дамами, которых я не знал, да и ты, по-моему, тоже.

– Да, – сказал я, – пожалуй, так. Берхольм, с долгим «е». – И все-таки где-то внутри меня поднялась тяжелая, увенчанная пеной волна гордости.

Альварес одновременно мигнул и зевнул, отчего мне стало не по себе.

– Ну что ж! Я, пожалуй, пойду. Ссспать. Важно…

– Соблюдать режим?

Он недоверчиво посмотрел на меня, кивнул и протянул мне маленькую, с крупными костяшками руку.

– До свидания, Бэрррхольм. Интеррресно было с вами побеседовать. Не знаю, почему все говорррят, вы сумасшедший. Я не заметил.

– Рад был с вами познакомиться, – сказал я несколько неловко; мы пожали друг другу руки, он, шаркая, побрел к выходу и исчез.

Я нащупал еще один, последний бокал. Я ощущал легкий озноб и небольшое, почти приятное головокружение – как будто по моим нервам провели шелковым платком.

Хозяйка дома (А точно ли она? Ну да, а может быть, нет; все они были так похожи друг на друга) подошла ко мне, а с нею седовласый господин с удивленно поднятыми бровями и с лихорадочно поблёскивающей булавкой в галстуке.

«Позвольте представить вам…» – она его представила. Его имя показалось мне знакомым; оно прозвучало эхом экономических новостей или чего-то подобного, скучного. За спиной у меня внезапно оказался мраморный столик; я вцепился в него. Прохладный и твердый на ощупь, но это была иллюзия. Столик испуганно отпрянул.

Седовласый господин произнес что-то о том, как он рад с кем-то познакомиться. Я раздраженно его рассматривал; меня бесила булавка в его галстуке. Ни одного бокала больше не осталось? Ни одного бокала больше не осталось. Было жарко. Да, о чем он там говорит?