Магия Берхольма

Мне показалось, будто небо в одном месте искривлено, выгнуто и образует какой-то странный изгиб. И в этой нише парили легкие красочные облака. Они сближались, сливались, скользили, трепетали, отдалялись друг от друга, рассеивались яркой поблескивающей дымкой, вновь сливались воедино, распадались отдельными цветными пятнами, вновь соединялись. «Мираж, – сказал офицер. – Фата-моргана. Красиво, правда?» Это было неописуемо. Чудовищная раскаленная пустота, и прямо в ней, заполнившие собой небо, призрачные световые эффекты. Красота, бессмысленно сияя, танцует на первозданно синем, вечно синем экране. В это мгновение я подумал о тебе, и мне сильнее и мучительнее, чем когда-либо, захотелось тебя увидеть. Где ты? «Красиво, правда? – повторил офицер. – Вам ведь нравится?» Я ничего не ответил. Я просто не смог ответить.

IX

Сначала довольно долго до меня не долетало ни звука. Потом зааплодировал кто-то в заднем ряду. Сильно и гулко, как будто рубил дрова; при каждом хлопке я вздрагивал. Потом еще кто-то, потом еще и еще, и наконец аплодисменты забарабанили, как проливной дождь. Я поклонился, без всякого подобострастия, не слишком низко, и прищурился от яркого блеска прожекторов, – напрасно, люди подо мной оставались безликими тенями. Аплодисменты не смолкали, я поклонился еще раз и неуверенно осмотрелся; я не мог уйти со сцены, как бы мне этого ни хотелось, овации приковали меня к месту, на котором я стоял, и не отпускали, я точно прирос к полу. А они все не стихали. И тут один из силуэтов вскочил и что-то прокричал, за ним еще один. Я снова поклонился, и, пока я стоял, склонившись, не поднимая глаз от деревянного пола сцены, шум внезапно усилился и перерос в оглушительный, многоголосый рев. Я испугался, невольно сделал шаг назад и только потом посмотрел на зал. Они встали! Все! Все люди в зале, насколько я мог видеть, уже аплодировали стоя. Со всех сторон, гулкие, отягощенные эхом, текли крики, вопли и свистки. Внезапно пол загудел от топота сотен ног: это зрители бурно выражали свое одобрение. Крики не смолкали! Гул все нарастал и нарастал. Я в замешательстве улыбнулся и еще раз поклонился. И еще раз. Но овации не смолкали.

Когда, оглушенный, нетвердо держась на ногах, я наконец спустился в гримерную – впоследствии я узнал, что овации длились более пятнадцати минут, – меня уже ожидали посетители. Кто-то протягивал мне руки, кто-то похлопывал по плечу, кто-то даже пытался обнять, хотя никого из них я прежде не видел. На мониторе было видно, как на сцене жалкий человечек с жалкой гитарой пел жалкую песню, но тщетно: его никто не слушал. В гримерную приходили все новые незнакомцы, критически осматривались, замечали меня, бросались ко мне, дотрагивались до меня, что-то говорили мне и отходили. Какая-то молодая женщина расцеловала меня в обе щеки, другая ласково погладила по голове. В какой-то момент передо мною вырос ван Роде, улыбнулся и исчез. «Нам нужно поговорить!» – заявил низенький человек в очках в красной оправе. И еще раз: «Нам нужно поговорить!» Заместитель министра с лицом, уместным на пресс-конференции, отодвинул его в сторону и произнес что-то благосклонное и неразборчивое. Какой-то бородач требовал у меня интервью.

Только теперь я узнал, что благотворительный концерт, на котором я только что выступил вместе с семью рок-звездами и тремя оперными певцами, одним чревовещателем и двумя танцующими писателями, был довольно важным событием. Среди публики было немало известных людей: булочников, водопроводчиков, журналистов, министров. Едва ли не чудо (и, может быть, это единственное нерассеивающееся, прочное чудо в моей жизни), что мне, никому не известному новичку, разрешили в нем выступить. Но до меня отказались семнадцать человек, время было дорого, а рекомендация ван Роде все еще что-то значила. Накануне я репетировал перед нервным режиссером и двумя скептическими осветителями и был признан годным. Я показал несколько фокусов, которые разработал за последние месяцы, и сам понимал, что некоторые из них довольно необычны. Ну хорошо, я рассчитывал на определенный успех. Но не на такой…

Проснувшись на следующее утро, я понял, что в комнате я не один. По пробуждении мне всегда требуется несколько секунд, чтобы осознать, в каком именно месте планеты я нахожусь и почему, и я не тотчас заметил незнакомца. Но потом я его увидел. Это был невысокий человек, лет сорока пяти, гладко выбритый, в очках в красной оправе. Он стоял у окна в обрамлении утреннего солнца, как галлюцинация, упорно отказывавшаяся исчезнуть. И с любопытством разглядывал меня.

– Наконец-то, – сказал он. – Меня впустил ваш квартирный хозяин, кстати, очень любезный господин. Поздно же вы просыпаетесь! Нам нужно поговорить.

Только теперь я его узнал. И мы поговорили. По крайней мере, говорил он. Я слушал, тер глаза и время от времени зевал.

Его звали Вельрот, он был импресарио. Раньше он занимался делами всемирно известного цирка (он упомянул название, я его не слышал), потом вел дела знаменитого боксера в среднем весе (я о нем тоже не слышал) и наконец – дела легендарного гипнотизера (и о нем не слышал). В настоящий момент – и это мы оба должны считать счастливым стечением обстоятельств – он как раз не занят и готов целиком посвятить себя новому проекту. Дело не в том, что у него нет предложений, конечно есть, полно, но он ищет что-то необыкновенное, совершенно новое, опровергающее все привычные представления – короче говоря, меня. Мы нашли друг друга, нас ждут великие дела. Я – великий артист, знаю ли я об этом?… Я знал. Ну вот, отныне единственное, чем мне нужно заниматься, – это мое искусство, все остальное, тягостное, докучливое, вся деловая часть ляжет на его, Вельрота, плечи. Кстати, а в чем секрет – просто интересно – того трюка с парящими монетами, которые превращаются в огни?… Да, я совершенно прав, не следует этого открывать, совершенно верно. Итак, еще раз: отныне у нас принято следующее разделение труда: Берхольм занимается искусством, а Вельрот делами. А вот договор.

Он положил мне на одеяло несколько сколотых скрепками листов с бледными машинописными строчками. Этой ночью он не спал, да, не спал ни минуты, он составлял вот это. Пожалуйста, вот ручка.

И тут я сделал что-то очень глупое. Я перелистал договор до последней страницы, где тонкая пунктирная линия ждала моей подписи. Потом я зевнул, взял ручку и подписал.

– Что вы делаете? – вскрикнул Вельрот и от удивления сбился с тона. – Вы не хотите прочитать? Хотя бы раз…

– Я хочу спать, – сказал я и протянул ему договор.

Какое-то мгновение он, остолбенев, с полуоткрытым ртом смотрел на меня, потом торопливым движением схватил договор, пробормотал «до свидания» и был таков. Я снова лег и закрыл глаза. Во дворе заскрипели качели, ссорились дети, вскрикнула птица. Я все еще чувствовал себя очень усталым.

Нас окружают силы зла, повсюду подстерегает гибель, и мы не можем позволить себе быть доверчивыми. Это почти всегда соответствует действительности, и лишь иногда – редко – нам везет. Вельрот, я хотел бы сказать откровенно и повторю это сейчас и в любом будущем существовании, куда смогу захватить свою память, оказался лучшим, самым ловким и умелым импресарио, какого я мог бы найти. Я был с ним мало знаком, я почти ничего о нем не знаю; не знаю, есть ли у него семья, жена, дети, собственно говоря, я не знаю о нем ничего, кроме фамилии. Едва ли мы обменялись и десятью словами, не касающимися дела; наши отношения ограничивались холодной профессиональной сферой. Но вместе с тем они были безупречны и ничем не омрачены.

Через несколько дней мое имя появилось на последних страницах нескольких газет, в глупом, но неизменно лестном для меня контексте. За этим последовали несколько предложений, но мы их отклонили (то есть их отклонил Вельрот), потому что они нас не устраивали. Ко мне явилась съемочная группа телевидения, состоящая из ярко накрашенной журналистки, грязного телеоператора и не менее грязного звукорежиссера. Моя комната им, по-видимому, понравилась, они тщательно засняли все детали, стол, неубранную постель, четырехугольники на обоях, моих квартирных хозяев, молча, с напряженным любопытством подслушивавших сквозь дверную щель. Только потом они направили камеру на меня. А как, собственно, спросила журналистка, вы делаете трюк со сгорающими монетами? Это не трюк, возразил я, это магия. Мой ответ ее несколько смутил, она откашлялась, неуверенно посмотрела в камеру и поспешила перейти к следующему вопросу. А где я всему этому научился? У Блеза Паскаля, сказал я, и Яна ван Роде. Она с интересом кивнула. Есть ли у меня идеал, например Томас Бруи?… Нет, отвечал я, никакого идеала, и уж тем более не он. С ним у меня нет ничего общего, нас не объединяют ни методы, ни даже профессия. Она неодобрительно посмотрела на меня, подумала, однако все вопросы были исчерпаны. Отключив камеру, микрофон и маленький прожектор, который все это время ослеплял меня тонким, но назойливым лучом, они попрощались. Ах да, спохватилась она, Не могу ли я дать ей адрес того француза, моего учителя… Паскаль, сказал я сочувственно, засекретил номер своего телефона и никого не принимает. Она поблагодарила и ушла, двое других послушно прошаркали вслед за нею.